Руда
Шрифт:
— Я прошел же.
— Да-а… Ходок… Теперь обратно тебе? Заест тебя жена! Ничего не купил.
— Так не придет, коли?
— Купчина? И не жди, миленький. Видел, какой он? — глаза бегают, губы тонкие, поганые.
— У меня пищаль [52] в лесу зарыта… недалеко… и с ней еще соболек… Может, ты возьмешь?
— Не с руки мне это, миленький. Да вот что: денег я тебе дам, нельзя без платка, без иголки… чего там еще? — к жене ворочаться.
52
Пищаль— охотничье кремневое ружье.
— Кузьма.
— Держи, Кузьма, три рубля. Обманут тебя, конечно. Не беда: на три рубля мелочного товару на лошади не свезти, а тебе ведь тащить в крошнях через колодины да болотины. Если деньги останутся, знаешь чего купи: сахару головного. Бабам да ребятам он в диковинку. Платок не поглянется либо что, — ты подсластишь, волосы твои целы останутся. Верно говорю.
Через день в Верхотурье у воеводского дома Максим Походяшин повстречал торгового, который исчез с Кузиными соболями.
— Эй, купец! — Походяшин поманил батожком. — Когда с охотником расплатишься? За тобой два рубля, а была бы совесть, двадцать бы отдать надо.
Торговый свысока поглядел на дерзкого крестьянина, хотел, не отвечая, пройти, — и вдруг чему-то обрадовался.
— Ты его знаешь?
— Выходит, знаю.
— И где живет, знаешь?
— В гостях не бывал, а к себе жду.
— Ты, поди, неграмотный?
— Где уж нам. Так будешь платить, любезный?
— Не тебе ли?
— По честному купеческому обычаю отдашь в скорнячном ряду старосте. А уж до охотника Кузьмы дойдет.
— И звать Кузьмой! — Торговый был в восторге. — Не придет твой Кузьма в Верхотурье! А придет, вяжи ему руки и веди в полицию. Вон лист о беглом висит. А ты сам признался…
Походяшин круто повернулся и подошел к крыльцу воеводского дома. Свежий лист белел на стенке. «Зверолова Козьму Шипигузова… лицом шадровит… голосом хрипат…» — читал Походяшин.
— Хорошие, видать, дела натворил зверолов, — говорил торговый, догоняя Походяшина и хватая его за рукав.
— Брысь ты! Меня разыскивать нечего: я Походяшин.
У торгового глаза стали круглые, удивленные.
— Максим Михайлович! Прости меня, дурака, — не узнал! Ведь я к тебе ехал. Все мои дела к тебе…
— Ну, с тобой, любезный, я вряд ли дела иметь буду.
Постукивая батожком, Походяшин зашагал в сторону Ямской слободы.
ПОЖАР
Среди ночи сторож на плотине увидел
Мосолов вскочил с постели и приник к окну:
— Сараи горят! Угольные сараи.
Сараи стояли далеко, за плотиной, за плавильными печами. Одевшись кое-как, Мосолов сбежал вниз. Кучер Пуд уже у крыльца — верхом и с хозяйской лошадью в поводу.
Они помчались на огонь, обгоняя мастеровых и работных людей. Мосолов плетью огрел нескольких по спине:
— Торопись! Ленивым — палки! Все на пожар!
Вскачь по поселку, по плотине, потом мимо длинного забора плавильной фабрики. Вылетели на поляну, где было светло как днем. Огонь полыхал с двух концов и в середине вереницы легких навесов, прикрывавших склады сухого отборного угля. Сараи были построены с умом. Именно на случай пожара они стояли не близко один к другому, в промежутках — бочки, всегда полные водой.
Народу сбежалось уже много, но порядку в тушении не было. Мосолов налетел с бранью:
— Чего стоите? Заливай!
— Воды нет.
Мосолов — к бочкам. Все пусты, на каждой щели, следы топора. Так это поджог! Вот почему и загорелось сразу в трех местах!
— Ломай баграми! Растаскивай! Да не раскидывать головни! Спасай те, что не горят еще!
Мосолов был в бешенстве. Но брань вдруг оставил и плеть бросил, схватил багор. Завтра ужо будет всем, а теперь главное — спасти уголь. Без угля печи станут, убытков-то… да и не убытки — разорение!
Впереди всех хозяин завода лез к огню, подавал пример. Рядом — Пуд. Этот сгоряча сломал два багра: тонкие попались. Зато третий багор был гож, и им Пуд свалил со столбов всю крышу сразу.
Народ оживился. Любо побороться с опасной стихией. Любо, превзойти всех удалью и умелой работой. Делать так делать! Застучали топоры, замелькали багры. Люди стали цепью к речке — и по рукам плавно пошли ведра с водой.
Огонь в середине сараев был сбит, но разгорелись пуще огни по краям. Скорее туда!
— Хозяин, оглянись-ка! Твои хоромы горят!
В испуге Мосолов обернулся. Вдали, на бугре поднялось новое зарево, — верно, это пылал его дом.
Прискакал, трясясь на неоседланой лошади, старик — ночной сторож:
— Батюшка, Прохор Ильич! Беда! Тушить некому, все сюда убежали!
Марья Ильинишна упала в обморок, когда женщины во дворе в голос завыли: «Горим! Горим!», когда клубы черного дыма вдруг поднялись вокруг дома и застлали окна.
Очнувшись, она сразу подумала: куда бежать? Открыла глаза — перед ней большой пруд с багровой водой. Стряпка Паша, стоя возле на коленях, брызгала ей в лицо.
— Дура! — сердито сказала Марья Ильинишна. — Набери скорее воды в кадочку!