Руда
Шрифт:
— Почем я знаю? Человек бредит, несет дурное безо всякого толку. Записано, — стало быть, говорил.
— Ладно… «Не опилки — золото…» Ого! — Мосолов несколько слов разбирал про себя и вдруг захохотал, хлопнул дощечкой по ладони. — Марья! Он это, он! Да-да-да-да-да! Имя вот забыл я и прозвание… Как его? В Шайтанке еще он у нас жил, состоял при шихтмейстере Ярцове, не помнишь? Да-да-да-да-да! Это он!
— Ты другое баял, Прошка. Будто этот парень в Петербург…
— Чшш!.. Помалкивай. Он много чего потом натворил. Вот бы мне такого рудоискателя!
— Лекаря я прогнала. Что он знает, лекаришка! Сама лечу. Молитвой да наговорной водицей. Теперь ему полегчало. Всё больше спит.
— Схожу посмотрю парня. Как же его прозвание?.. Акинфий Никитич его Гамаюном звал. Гамаюн да Гамаюн — я и забыл настоящее-то.
Больной очнулся еще утром. Под головой он почувствовал перовую подушку. Это его очень удивило. Он попробовал понять, — откуда взялась подушка? Не понял и, ослабев от усилия, заснул. Так повторялось не раз: проснется, удивится подушке и снова спать.
Первый человек, которого он увидел, был мосоловский рудоискатель.
— Оживел, парень? Ты кто таков? Пить хочешь? — посыпал вопросами рудоискатель. Лисья его мордочка выражала крайнее любопытство. Вместо ответа больной, не шевеля губами, сам спросил:
— Где я?
— На мосоловском, паря, дворе.
Дикий испуг выступил на исхудалом лице больного. Он заметался, но только шея и кисти рук слушались его.
— Я связанный?
— Что баешь? Связанный? Нет, пошто.
— Как я… на Демидова завод… угодил?
— Мосолова, а не Демидова. Прохор Ильич нынче сам хозяин и заводчик.
— А ты кто?
— Я, стало быть, его рудоискатель.
— А… знаю тебя.
— Меня ты, парень, знать не можешь. Я не здешний.
Больной помигал глазами. Бред и явь еще путались в его сознании.
— Лиза-то где? — прошептал он.
— Какая тебе Лиза?
— Ты ведь лялинский? Коптяков ты?
— Ой, верно! Из Ляли я, Верхотурского воеводства, и прозвание так. Откуда меня знаешь?
— Развяжи меня, Коптяков! Помоги от Акинфия уйти. Скорее, скорее!..
— Ну, несуразное что-то мелешь, паря. На-ко, выпей воды… Не хочешь?.. Да он заснул, сердяга!
Мосолов вошел в амбарушку. Больной спал, но когда большое тело заводчика заслонило свет в дверях, сразу открыл ясные глаза.
— Вот и повстречались, господин ученый, — заговорил Мосолов, подыскивая для беседы добродушный лад. — На Каменном Поясе места много, да дорожки узкие, не миновать встретиться. Признал меня?
Юноша молчал.
— Неужто не признал шайтанского знакомца? Лет пять прошло, не боле… Да ты что глядишь, будто на нож? Ха-ха! Ты мне спасибо должен сказать: подобрал я тебя в такой дыре, — там бы ты и кончился с прочими.
— А других так и кинул?
Мосолов отвел глаза. Потом завозился с чурбаном, подкатил его к изголовью больного и уселся:
— Да я ж вершный был, чудак-человек…
— Детишки там были.
— Значит, твоя судьба такая. Вот отлеживайся, тогда
Удивленно и недоверчиво слушал больной эти слова. Поймав его взгляд, Мосолов запнулся слегка, но продолжал еще задушевнее:
— Знаю, о чем думаешь. Сказать? «Выдаст он меня Демидову или не выдаст?» — вот о чем. Угадал?.. Небось! Никому не выдам, господин унтер-шихтмейстер. Ни Демидову, ни Главному заводов правлению. Коли пообещаешься мне всей правдой служить, — я тебе навсегда покров и защита.
— Врешь ты, Мосолов! За сто рублей, может, не продашь, а посулит Акинфий тыщу, тут и конец твоей совести.
— Ах, ах, как ты обо мне понимаешь! Обидно такое слышать. Да если хочешь знать, Демидовы мне теперь противники. У меня свой завод. Им надо медную посуду продать, и мне надо. Что им ни убыток, то мне и польза. Торговое дело, известно.
Сорвался с места, выглянул за двери: не подслушивает ли кто? — свистящим шопотом сказал:
— Совсем бы их избыть, тогда свет бы увидел! Шевельнуться Демидовы никому не дают, тесно от них стало на Урале, наилучшие рудники, леса, приписные деревни — всё ихние, всё захватили. Мне вон еще удалось, а опоздай я на год — и здесь бы демидовский завод стоял.
— Дай тебе волю, и ты Демидовым станешь.
— Ну и что? И все так-то. На том жизнь стоит… Слушай, друг. Не хотел я сегодня начинать о том, да уж к слову приходится. Это ведь ты с изветом на Акинфия Никитича в Питер ходил?
Ответа Мосолов не дождался.
— Что он будто бы тайно копает в Невьянских лесах золото. Ты?.. Чего молчишь? От меня не таись: всё равно всё знаю. И что до самой царицы достиг. И что по пробе то золото вышло вовсе не золото, а опилки просто крушца. А тебе, спасая голову, пришлось в бега удариться. Пробойный ты человек! Едва Демидова не свалил. Никого Акинфий Никитич не боится, а тебя боялся. Два года тебя искали, — про то ведал ли? «Живого или мертвого добыть мне Гамаюна!» — так нам приказал. Гамаюн-то — ты. Вот и рассуди: если бы я хотел тебя выдать, разве стал бы тебе истинную выкладывать?
— Пожалуй, не стал бы, — усмехнулся юноша и тут же закрыл глаза, заснул.
Сторожу приказано было закрывать дверь в амбарушку на ночь засовом, а чужого народа к больному отнюдь не допускать. За обедом Мосолов был весел. Выпил настойки на красном перце — отбить противно-сладкий привкус серы во рту — и хвастался сестре:
— Полагаю, рудознатец будет мой. Податься ему некуда. Ну и смелоотчаянная голова! Лежит, ни рукой, ни ногой, а в глаза мне так и режет без страха: «Врешь, хозяин!» Таких-то мне и надо. По самому краешку ходим, либо пан, либо пропал. Надо Гамаюна к сладкой жизни приохотить. Крепче цепи чтоб держало. Давай, Марья, женю его на тебе! Хочешь?