Руда
Шрифт:
— Э, я вас завтра угощу обедом из собственных произрастаний, — пообещал Прокофий многозначительно.
У выхода Юдин сказал, обращаясь не к Демидову, а к Порошину:
— Андрей Иваныч, а вопросы?..
— Охота вам! — вмешался сейчас же Прокофий. — Плюньте! Писаря потом напишут, что надо.
— Хотя запрос действительно малодельный, — осторожно выговорил Порошин, — но миновать его нельзя. Да там всего два вопроса.
— О чем же?
— Первое: имеется ли в наших местах камень, который в темноте светит,
— Имеется, конечно, — не задумываясь, сказал Прокофий. — Как не быть? У нас всё есть.
— Изволите шутить, Прокофий Акинфиевич?
— Отнюдь не шучу. Вы разве не видали? Сегодня же покажу. Вот стемнеет совсем, будет вам камень. А второе?
— Второе — золото.
— Что-о?
Жилка задергала щеку Прокофия часто-часто. Он нагнулся к малому ростом Порошину и глядел прямо в глаза.
— Спрашивают, — есть ли в горах Пояса золото?
— И что вы ответили, господин асессор?
— Да мы еще не отвечали. А золота, как известно, ни на Каменном Поясе, ни во всем государстве, к сожалению, не водится.
— Бумага эта у вас с собой?
— Извольте, вот она.
Прокофий прочитал копию раз и другой:
— А где этот зверолов?
— Козьма Шипигузов разыскивается.
Бумагу Прокофий сложил и сунул за пазуху халата.
— Ужо напишу ответы. «Золото в горах Пояса…» Хм!.. Может, оно и есть, да не найдено. Вы как полагаете, господа чиновники?
— Совершенно справедливо, Прокофий Акинфиевич.
На этом расстались, и больше асессоры Прокофия не видели: сказался больным.
Из своих обещаний Прокофий сдержал только одно: прислал в апартаменты для приезжающих обед из произрастаний Невьянской оранжереи. Подавалась окрошка, в которой вместо овощей были неведомые фрукты, а вместо квасу — сладкое вино. Подавались печеные тартуфели с сахаром — шарики с куриное яйцо величиной, мучнистого вкуса. [48] Тартуфели асессорам не понравились.
48
Тартуфели— картофель, тогда почти неизвестный в России.
Камня, который светит в темноте, Прокофий не показал. Не возвратил он и запроса с собственноручными ответами: через управителя Шорина велел передать, что ответы будут посланы прямо генерал-берг-директору.
И ничего-то с Демидовым не поделаешь: жаловаться на него некому. Одураченные ехали назад в Екатеринбург горные офицеры. Высокий, как каланча, рудознатец Юдин и маленький злой асессор Порошин сидели рядом в коляске и не разговаривали.
Довершил их унижение канцелярист Лодыгин. На первой остановке он таинственно сообщил:
— Сам-то, Акинфий-то Никитич, дома был-с… Как выезжали, он у открытого окна стоял.
ЭТО ОН!
Мосолов в легком коробке без кучера возвращался с осмотра своих владений. Хозяйство большое и очень раскиданное. Целое утро ездил, еще на пожоги осталось заглянуть.
Длинные кучи сырой руды вперемежку с дровами дымили неделями, работа около них — одна из самых тяжких заводских работ. В долине, где стояли кучи, не росла трава. От сладковатого и тошного сернистого дыма гибли кусты и деревья далеко вокруг.
В шалаше с наветренной стороны пожога Мосолов застал обжигальщиков, мужа с женой. Они хлебали варево из закопченного чугунка.
— Хлеб да соль, — поздоровался Мосолов, придержав коня.
— С нами отобедать милости просим, — с достоинством ответил мужик. Он не прервал еды, не встал. Жена хотела было подняться, но глянула на мужа и потянулась ложкой в чугунок.
— Благодарствую. Попроведать заехал.
Мужик качнул бородой. Смотри, мол, — всё на виду. Мосолов тронул коня, который чихал и крутил головой.
«Не сбежали, — думал дор о гой Мосолов. — Из приписных крестьян, а согласились на постоянную работу. Что у них на душе? Не сбежали, и то ладно». Хозяину было непонятно, что удерживает обжигальщиков на гибельной работе.
За плотиной на взгорье стояли избы мастеровых людей и хозяйский дом — всё новенькие постройки из медово-желтых бревен, еще не тронутых копотью. Сторож уже поджидал хозяина и, завидев издали, развел половины тяжелых ворот.
— Марья! — крикнул Мосолов, поднимаясь по узкой лесенке в горницы. Сестры наверху не было.
— Марья! — И в нижних комнатах негу. Мосолов через сени прошел на кухню. — Ты здесь?
Марья Ильинишна помогала стряпке лепить пельмени. Круглые сочни поворачивались в быстрых пальцах, сгибались и превращались в белые ушки.
— Что сегодня записала?
— Переодень одежу-то, — злобно прошипела Марья. — Адским смрадом от тебя несет. Весь дом испоганишь.
— Чего злишься? Ну, чего ты всё злишься? Корова не тем боком почесалась, да? — Мосолов понюхал рукав своего кафтана. — На печах был. На пожогах был. Значит, подвигается дело, коли медью пахнет. Радоваться надо, а ты…
— Уйди, ирод!.. На тебе, только убирайся.
С полки Марья Ильинишна сдернула исписанную мелом аспидную дощечку и сунула брату. Не выходя из кухни, Мосолов подошел к окну и стал разбирать тесную вязь букв.
«Рублевики передай!..» Так, рублевики. «Бирона собаку…» Сдурела, Марья, такое записывать! — Мосолов послюнявил палец и стер строчку. — А ну, увидел бы кто? В одночасье бы мы на дыбу угодили. Графское сиятельство — собака! а?.. «Не опилки…» Верно читаю? Опилки, что ли?