Руина
Шрифт:
— Нет, нет, — прошептал он наконец вслух, подходя в сотый раз к окошечку, выходившему на Монастырский двор, — получить только денежки и — гайда в Польшу, а тут уже пусть ссорятся пан Фридрикевич с Мазепой сколько их душе угодно, а мое дело сторона!
Приложившись лицом к холодному стеклу, Тамара принялся смотреть на двор, с нетерпением ожидая того момента, когда двери, ведущие в покои игуменьи, отопрутся и из них выйдет Фридрикевич.
На этот раз ему пришлось ждать не долго. Вскоре двери распахнулись — и из них не вышел, а скорее вылетел Фридрикевич, с лицом, сияющим от удовольствия.
— Удача, — проворчал
Фридрикевич быстро прошел по занесенному снегом двору и через несколько минут уже был в небольшой комнатке, в которой находился Тамара.
— Ну, что? — встретил его последний с веселой улыбкой. — По сияющему лицу пана вижу, что мой совет оказал свое действие.
— Удача! С двух слов она поверила мне и посмотрела на меня такими глазами… такими глазами! — Фридрикевич подкатил под лоб глаза и вскрикнул, захлебываясь от восторга: — О, она невинна и чиста, как самый нежный полевой цветок.
— Го, го! — хихикнул Тамара. — Проказник амур, вижу, оседлал пана не на шутку! Когда же ехать?
— Сейчас! А что, у тебя, пане, все готово?
— Все, только садись, пане, и поезжай. Верстах в десяти отсюда есть крошечное сельцо — Пологи; нашелся и поп; он не хотел было венчать, начал отпираться, да я пугнул его так, что у него от страху чуть не отняло язык, и оставил еще при нем на всякий случай двух из нашей стражи… в церкви уже все готово.
— Как? — вскрикнул изумленно и гневно Фридрикевич, отступая на шаг. — Или я ослышался, или пан действительно предлагает мне, благородному шляхтичу Речи Посполитой, венчаться в схизматической церкви, у схизматического попа?!
— Так, так, пан не ошибся, — я действительно предлагаю ему это, но… но, постой, пане, не горячись. — Тамара удержал его за руку и лукаво улыбнулся. — Дослушай и, бьюсь об заклад на сто золотых, — ты станешь благодарить меня. Итак, послушай же, как все это будет: ты берешь с собой девушку, привозишь ее в церковь и объясняешь ей по дороге, что Мазепа попросил тебя постоять вместо него под венцом. Она ничего не понимает и охотно поверит этой сказке. Подумай, что бы было, если бы ты, пане, привез ее в костел? А? Как она ни проста, — прости меня, пане, что я так отзываюсь о твоей богине, — но все же она поняла б сразу, что попалась в ловушку. Поднялся бы крик, слезы, рыданья… Надо было бы употребить насилие, и все удовольствие было бы испорчено вконец. А так, как я советую, все обойдется тихо и мирно: она с радостью даст себя перевенчать с тобою, а когда ты привезешь ее в замок и объявишь ей, что перевенчана она не с Мазепою, а с тобой, то хе–хе–хе–хе! Ей не останется ничего, как только покориться мужу. Но постой, постой! Это еще не все. Самое-то главное заключается в том, что если для Галины брак, совершенный в церкви, будет святым и законным, — для тебя, как для католика, он не будет иметь никакой цены. Ergo — пока красотка будет прельщать тебя, ты и будешь считаться ее супругом, — когда же полевой цветок надоест, ты можешь оставить ее и заключить другой, еще более блистательный, союз!
— У тебя золотая голова, пане! — вскрикнул в восторге Фридрикевич, когда Тамара умолкнул. — Клянусь моим патроном, я никогда с тобой не расстанусь.
— Благодарю, благодарю, рад служить всем, чем могу, товарищу, — отвечал польщенный
— Как, — перебил его изумленно Фридрикевич, — разве ты не едешь с нами?
— Хе, хе, хе! Плохой из тебя политик, пане! — рассмеялся мелким смешком Тамара и слегка дотронулся до груди Фридрикевича. — Подумай сам, что бы вышло, если бы я поехал с вами? Да если бы только красотка увидела меня, она сразу поняла бы, что ее везут и…
— Ты прав, тысячу раз прав, друже! — перебил его поспешно Фридрикевич.
— То-то же, ведь я уже недаром просидел целую ночь, обдумал все от альфы до омеги! Итак, я постараюсь на время не показываться в Остроге, кстати, вот только что получил от своего управителя письмо: просит меня немедленно в мои поместья в Литву, вот я и слетаю туда… А ты, пане, сослужи мне службу: если там в Остроге рассердятся за несвоевременную отлучку, замолви словечко!
— Горой встану!
— Спасибо! — Тамара с театральным пафосом пожал руку Фридрикевичу и продолжал деловым тоном: — В две недели я покончу свои дела и возвращусь к пану назад, а когда пройдут первые медовые недели, я уверен в том, что Галина будет благодарить меня до конца своих дней за то, что я вырвал ее из рук грубого хама и передал отважнейшему и, прости за правдивое слово, прекраснейшему из всех рыцарей Речи Посполитой.
Багровое лицо Фридрикевича заблистало от удовольствия.
— Пан — мой первый друг, — воскликнул он, захлебнувшись.
— Благодарю! — Тамара скромно наклонил голову. — Но ловлю пана на слове… Видишь ли, пане… неожиданный отъезд… обоз мой в Остроге… путь далек… а потому, если бы ты мог ссудить меня несколькими сотнями…
— Цо то? Я должник пана, а пан упоминает о ссуде! — перебил Тамару Фридрикевич и, поспешно распустивши свой толстый кожаный черес, вынул из него несколько свертков золотых монет.
— Здесь двадцать тысяч злотых, столько же отдам пану, как только увидимся снова!
При виде столь значительной суммы с груди Тамары словно скатилась громадная тяжесть.
— Вот оно, истинное рыцарство! — вскрикнул он в восторге, подымаясь с места.
Сияющий от блаженства Фридрикевич заключил его в свои могучие объятия, и приятели заключили братским поцелуем свой торг.
Наконец из монастырских дверей показалась Галина, в сопровождении матери казначейши, матери игуменьи и других важных лиц монастыря.
Фридрикевич радостно распрощался со всем синклитом монастыря и, взяв Галину за руку, повел ее к воротам.
У ворот их уже поджидали обшитые сани, запряженные четверкой горячих вороных лошадей. Небольшой отряд из нескольких всадников окружал сани.
С самой нежной предупредительностью усадил Фридрикевич свою жертву, окутал ее ножки медвежьей шкурой и, заняв место рядом с нею, крикнул кучеру: «Гайда!»
Раздался звучный лязг бича, лошади рванули, и сани понеслись стрелой по пушистому снежному ковру.
Кругом свирепела метель, но дорога от монастыря к Пологам лежала через густой лес, и ветер не давал себя так чувствовать, как в открытом поле.