Руководство для девушек по охоте и рыбной ловле

Бэнк Мелисса

— Привет, малышка!

И поцеловал меня в щеку.

— Это моя дочь Элизабет.

Я сделала вид, будто давно знаю, кто она.

— Привет! — сказала она.

Она теребила свою белую мохеровую перчатку и казалась еще моложе, чем была на самом деле.

Арчи спросил меня насчет работы, и я ответила, что условно принята в рекламное агентство.

Элизабет переводила взгляд с Арчи на меня, возможно гадая, кто я такая и кем была для ее отца.

Я спросила, как дела у Микки.

— Он устал, — сказал Арчи. — Только что представил свою новую книгу.

— Тот самый Микки, которого я встретила в прошлый раз? — спросила

Элизабет.

— Он самый, — сказал Арчи и, обратившись к нам обеим, добавил, что новая книга Микки — о пекаре-букмекере — называется «Тесто» [18] .

Мне пришло в голову, что я могла бы быть Элизабет мачехой. Мне очень хотелось поговорить с ней, узнать, где она живет и чем занимается, но я заметила, что Арчи торопится. Да и она, видимо, спешила.

Элизабет, должно быть, почувствовала, что я смотрю ей вслед. На углу она обернулась и дружелюбно махнула мне на прощанье рукой в перчатке.

18

Здесь игра слов: англ.dough переводится как «тесто» и как «деньги» (разг.).

Я так же дружелюбно махнула ей в ответ.

Они исчезли за углом.

ВЫ МОГЛИ ВЫ СТАТЬ КЕМ УГОДНО

Девушка-скаут чиста в своих помыслах, словах и поступках. Внешнюю чистоту соблюдать нетрудно. Для этого требуются всего лишь мыло, вода и мочалка. Гораздо труднее соблюдать чистоту внутреннюю.

Руководство для девушек, вступающих в организацию скаутов

Он широкоплеч и мускулист от упражнений по поднятию тяжестей и ежевечерних пробежек по набережной Гудзона. Он светловолос и голубоглаз, у него крепкая челюсть, а кожа бледна, словно ее специально отбеливали. Он статный и симпатичный. Весь его облик наводит на мысли о военно-морском флоте, о Флориде и девчонках, тусующихся возле станций метро и называющих его «классным парнем». Но он вырос в Манхэттене, на Парк-авеню: он встанет, когда ты войдешь в комнату; он заметит, что ты озябла, и накинет тебе на плечи свою синюю спортивную куртку; он остановит такси и распахнет перед тобой дверцу.

В день вашего первого свидания он принесет тебе шлем и предложит покататься на мотоцикле. Он кивнет головой в таком же большом шлеме перед тем, как тебя подсадить. Его руки крепко сомкнутся на твоей талии, словно ремень безопасности.

Ты чувствуешь, что он опасен, но чем — не сможешь сразу понять и задумаешься: не потому ли это, что рядом с ним ты испытываешь такое состояние защищенности, какого никогда еще не испытывала.

В слабо освещенном очаровательном ресторанчике он без колебаний заказывает бурбон с пивом в качестве «прицепа» и сам становится слабо освещенным и очаровательным. Когда обед уже подан, он протягивает тебе витамины, которые достает из нагрудного кармана рубашки.

И вот ты идешь вместе с ним через Виллидж. Весна. Воздух прохладен, небо безоблачно.

Дома ты наливаешь ему бокал вина. Сидя на кушетке, он держит твою ладонь в своей, поглаживает и щекочет ее кончиками пальцев.

Ты чувствуешь, что он хочет обладать тобой — не как материальной вещью, а как прекрасной мечтой, которую стремится удержать. Он дает тебе понять, что им ты уже

овладела.

* * *

Он не может встречаться с тобой слишком часто. Каждый день он звонит тебе на работу, каждый вечер — домой. Он говорит: «Это я, твой дружок!»

Он приглашает тебя послушать выступление рок-группы — песни довольно вульгарные, за исключением «Will You Love Me Tomorrow».

Он озабочен безопасностью твоей езды на велосипеде по Манхэттену. Он покупает тебе красный фонарик, чтобы ты закрепила его на шлеме, а когда ты отъезжаешь, напевает: «Только живи! Только живи!»

Ты неравнодушна к эрдельтерьерам — он позаботится о твоем членстве в Американском обществе любителей эрдельтерьеров. Ты получаешь членский билет, тебе обеспечен ежемесячный бюллетень «Черный и Золотисто-коричневый».

Он запоминает имена всех, с кем ты общаешься, — товарищей по работе, друзей, просто знакомых, членов всей твоей обширной семьи — и дает им прозвища: вечно хныкающая кузина Марджори — у него «Мученица», неравнодушная к черным парням начальница Ра-шель — «Рассель».

Ты рассказываешь ему историю своей семьи. Он — свой парень.

Говоря о своей матери, он употребляет иронические замечания и как бы берет их в кавычки. «Мамуля» все еще живет в той квартире, в которой он вырос и которую не называет своим жильем, ограничиваясь лишь упоминаем адреса. Он проходит по Парковой мимо дома № 680 пять раз в неделю по пути на сеанс психоанализа.

* * *

Вы знакомитесь с несколькими его друзьями из Шото, который он называет «Щеткой». Беседе они предпочитают паясничанье, а ты играешь при этом роль аудитории.

«Они кого угодно поставят в тупик, — говорит он после их ухода. — Настоящие тупикоделы». Живительно, как легко он открещивается от них; а ведь он поддерживал с ними дружеские отношения почти двадцать лет.

Потом он знакомится с твоим братом, и тот недоумевает: «Чего это он такой злой?»

И только тогда ты начинаешь это замечать. Он спорит с ударником из оркестра. Официант — «грубиян», шофер такси — «ослиная задница». Продавец жетонов «смерил его презрительным взглядом», в химчистке «преднамеренно» потеряли его рубашку. С особой страстью он ненавидит нашего ненавистного сенатора.

При твоем упоминании об антидепрессантах он посмотрит на тебя так, словно ты пытаешься всучить ему целую кучу мятных пилюль.

Он будет членораздельно объяснять, что хочет преобразовать боль в стимул и средство самопознания. Анестезия — противоположность тому, в чем он нуждается.

Ты говоришь, что понимаешь его, и спрашиваешь после этого: «Еще один бурбон и пиво?»

* * *

Он достает камеру-поляроид и то и дело тебя фотографирует. На самой любимой его фотографии ты хохочешь во весь рот, а твою голову наподобие берета украшают его шорты.

Он говорит, что ты похожа на Пэтти Херст, участницу боевой левацкой организации, в момент ее ареста.

И добавляет, что ему нравится это фото еще и потому, что на нем хорошо видно, как блестит серебро у тебя на груди.

* * *

В ресторане он замечает стайку гогочущих девушек-моделей. «Это — как созерцать искусство ради искусства. Мы, все прочие, — просто люди, — говорит он. — Благодаря им мы понимаем, что не являемся такими прекрасными, как они».

* * *