Руководство по системной поведенченской психотерапии

Курпатов Андрей Владимирович

1. Субъект поведения

Кто является «субъектом поведения»? Ответ на этот вопрос оказывается куда более трудным, чем может показаться с самого начала. Очевидно, что решить вопрос «субъекта» из содержательных аспектов, чем, как правило, и занимается психология, невозможно по причине отсутствия положительных критериев, способствующих удовлетворительной дифференцировке; а решить вопрос «субъекта» из нейрофизиологии затруднительно по самой логике такого рода исследований.

Однако попытки определить «субъекта деятельности» в психологии все-таки предпринимались, что привело к отчаянной неразберихе. А.В. Брушлинский определяет «субъект» как, с одной стороны, «все человечество в целом», а с другой – как «высшую системную целостность всех сложнейших и противоречивых качеств человека, в первую очередь его психических процессов, состояний и свойств, его сознания и бессознательного»²⁷⁶. С.Л. Рубинштейн значительно ограничивает понятие «субъекта в специфическом смысле слова (как я)», определяя его как «субъекта сознательной, произвольной деятельности»²⁷⁷. Б.Г. Ананьев разрабатывал понятийный континуум, в котором «субъект» противостоит «личности», «индивиду», «индивидуальности»²⁷⁸. В.А. Петровский продолжает тему и предлагает «понимание личности как подлинного субъекта активности – в противовес тем представлениям, где личность сводится лишь к тому “внутреннему”, сквозь которое преломляются внешние воздействия, падающие на индивида»²⁷⁹. Самое лаконичное, равно как и самое пространное определение субъекта предлагается в «Современной психологии» под редакцией В.Н. Дружинина: «Субъект, осуществляющий

психическое как процесс, – это всегда и во всем неразрывное единство природного и социального»²⁸⁰. Подобное перечисление взглядов можно продолжать и дальше. Каждое из представленных определений «субъекта» имеет свои положительные стороны, однако ни одно из них не отражает всех заявленных аспектов (или не акцентирует существенные), а также, что самое главное, эти определения нефункциональны.

Вместе с тем, вопрос о «субъекте поведения» должен быть решен положительно, в противном случае любые факты и концепты автоматически повисают в воздухе. В сущности, когда мы говорим о «субъекте поведения», мы тем самым проводим четкую грань между тем, что есть «субъект», и тем, что есть его «поведение», а, следовательно, неизбежно приходим к выводу, что субъект поведения – это все, кроме его поведения. Если же под поведением, как предлагает КМ СПП, понимать всякую психическую и психически опосредованную активность, с одной стороны, и принять во внимание, что поведение не есть только активность, но и в первую очередь активность структуры, с другой, то очевидно, что субъекту не остается в психическом ничего, кроме некоего подобия роли геометрической точки в геометрии [55] ²⁸¹. Действительно, если учесть специфику психологической редукции в дихотомии «я» – «не-я», то понятно, что всякое проявление «я», подвергнутое рефлексии, уже не есть «я» [56] ²⁸². Таким образом, «я» как нечто фактическое, поддающееся верификации существует лишь в действии, но здесь оно неотличимо от самого действия.

55

Здесь важно указать на следующий, в сущности весьма парадоксальный факт: дело в том, что геометрическая точка, будучи основополагающим элементом геометрии, непространственна – она не имеет ни протяженности, ни объема, ни чего-то другого, что можно было бы рассматривать как фактическую геометрическую данность. Однако факт непространственности геометрической точки, положенной в основу науки о пространстве, не лишает последнюю статуса научности, более того, именно непространственность точки делает ее – геометрию – возможной. По меткому выражению Жака Дерриды, «работающему геометру не нужен вопрос о начале», более того, он был бы для него губителен, по крайней мере как для геометра.

56

Рефлексия собственного «я» автоматически создает инстанцию «я», рефлексирующего собственное «я», в сущности, этот процесс можно продолжать бесконечно долго, например следующим этапом будет рефлексия «я», рефлексирующего «я» и т. д. Этот принцип используется и в психотерапевтических техниках, таких, например, как «упражнение по деидентификации» в психосинтезе и некоторые приемы нейролингвистического программирования.

Такое «гносеологическое» (чрез-рефлексивное) «я» человека имеет социальную (понятийную) природу, обозначая срок своего проявления кризисом трех лет (Л.С. Выготский)²⁸³, когда ребенок начинает оперировать знаками как фактически означающими [57] ²⁸⁴, и может быть охарактеризовано как «эмпирически схваченное переживание своего собственного “я”»²⁸⁵. До трех лет ребенок очевидно ситуативен и о наличии у него «я» (в привычном понимании) говорить не приходится, в дальнейшем идет постепенное, кажущееся вытеснение этой ситуативности²⁸⁶. На самом деле ребенок, подросток и даже взрослый человек отнюдь не лишаются ситуативности, однако если ребенок до трех лет ситуативен в отношении «внешних» стимулов, то в более старшем возрасте его ситуативность распространяется не только на «внешние» воздействия, но на «внутренние» стимулы. Поскольку же количество «внутренних» стимулов [58] постоянно увеличивается и в конечном итоге значительно превышает «внешнюю» стимуляцию, то через реализацию феноменов «воронки» (Ч. Шеррингтон), «парабиоза» (Н.Е. Введенский), «доминанты» (А.А. Ухтомский), «вектора» (К. Левин), борения «внутренних и внешних планов» (Л.С. Выготский) [59] роль основного стимульного материала берет на себя совокупность «психологического опыта», то есть «слои субъективного опыта» и «субъективная семантика» (Е.Ю. Артемьева) [60] ²⁸⁷. В результате создается впечатление, что субъект поведения лишается прежней ситуативности. Однако ничего подобного не происходит, а имеет место своего рода смещение «центра тяжести» его ситуативности с пространства «внешних» воздействий на пространство «внутренних» сигналов.

57

До этого момента, что отмечает Л.С. Выготский, слова, обозначающие вещи, воспринимаются ребенком как их атрибуты, качества, они растворены в общей массе стимульного материала, свидетельствующего эту вещь. Только к трем годам ребенок начинает оперировать словами как означающими, тогда же он постепенно перестает называть себя в третьем лице.

58

В числе этих стимулов – позитивный и негативный опыт, зафиксированный памятью, понятия, образованные не без помощи феноменов абстракции и обобщения, установки, мотивы, ожидания, ценности, смыслы и т. п.

59

Сущность всех указанных феноменов чрезвычайно близка, с той лишь разницей, что Ч. Шеррингтон говорит о множественности рецепторов с «широкой стороны воронки» и единственном действии – «с узкой»; Н.Е. Введенский в своем учении о парабиозе развивает идею конфликта «нескольких раздельных потоков возбуждения», протекающих в общем субстрате; А.А. Ухтомский описывает доминанту как победивший рефлекс, который тормозит прочие; К. Левин рассматривает действие как результирующий «вектор» поля сил; а Л.С. Выготский разъясняет, как волевая тенденция и аффект «сужаются» до «мысли» во внутренней речи и еще более искажаются при переходе ее в речь внешнюю.

60

Е.Ю. Артемьева определяет «слои субъективного опыта» как элементы структуры субъективного опыта, выделенные на основании специфики существования следов деятельностей (смыслов); а под «субъективной семантикой» понимает системы смыслов некоторого множества объектов.

Таким образом, практическую ценность данной постановки вопроса – когда субъект поведения уподобляется геометрической точке в геометрии – невозможно переоценить, поскольку, во-первых, в таком виде «субъект» наконец-таки становится понятен, что решает сразу множество сопутствующих проблем; во-вторых, такой «субъект», выведенный за рамки содержательности, является инвариантным любому аспекту поведения; а в-третьих, мы освобождаемся наконец от необходимости говорить о «внешних» и «внутренних» детерминантах психического²⁸⁸, что не вносит ничего, кроме фактической путаницы, поскольку, как правильно говорил А.А. Ухтомский, «нет ощущения иначе, как в конкретном восприятии. Но нет и восприятия без апперцепции. Значит, в живом опыте есть налицо лишь более или менее сложные, синтетические восприятия реальности, связанные всегда с элементами суждения»²⁸⁹.

Все сказанное, с другой стороны, смыкается с чрезвычайно важным положением И.П. Павлова о «трех системах, управляющих поведением человека», озвученном на «Павловских средах»: «О подкорковой, о первой сигнальной системе (которой располагают животные с конкретными образами) и о второй сигнальной системе (чисто человеческой) со словесными абстрактными понятиями. В норме у человека со здравым смыслом эти три системы находятся в равновесии»²⁹⁰.

Нетрудно заметить, что данные «три системы» весьма недвусмысленно сопрягаются с тремя структурными звеньями психического в учении Л.С. Выготского: первое – это аффекты, потребности, мотивы и проч. (по И.П. Павлову – это «подкорковая система», Л.С. Выготский уподобил эту силу в своем знаменитом сравнении «ветру»), второе – значения (по И.П. Павлову это «первая сигнальная система», а в сравнении Л.С. Выготского – «облака»), третья – знаки (по И.П. Павлову – «вторая сигнальная система», в сравнении Л.С. Выготского – «дожди слов»).

Иными словами, определив субъекта поведения через аппозицию к поведению и вменив ему, таким образом, роль геометрической точки в геометрии, КМ СПП получает возможность рассматривать условия существования человека как единый континуум существования, то есть, если воспользоваться прежней аналогией, описать «геометрию» поведения.

2. Континуум поведения

Выше уже были представлены основания, позволяющие КМ СПП определять поведение как замкнутую в самой себе систему; все психическое имеет единую природу, а потому может и должно рассматриваться как единый континуум поведения. После того как внешние воздействия были конвертируемы (опосредованы) посредством психической трансформации, они обретают статус психического, то есть становятся поведением. Таким образом, когда мы говорим о поведении, мы говорим о пространстве психического, которое предстает в системном, содержательном, функциональном и структурном ракурсах.

В несколько упрощенном виде схема континуума поведения такова. Психика испытывает на себе воздействие различных внешних агентов, преобразует их в единичные по сути нервно-психические импульсы, однако человек существует не в мире отдельных раздражителей, но в мире «вещей» («первичные образы», по И.П. Павлову), где эти «раздражители» по механизмам динамического стереотипа и доминанты объединены в некие единства. В результате образуются «значения» (по Л.С. Выготскому) – эти «вещи» («сигналы»), которые и составляют «схему». При этом свое место в общей структуре представлений индивида (и соответствующие этому месту «статус», «вес», «ориентацию») вещь обретает, становясь «предметом» («сигналом сигнала»), то есть будучи означенной («знаки», по Л.С. Выготскому) посредством связей с другими предметами или «знаками» («рече-мыслительные процессы», по Л.М. Веккеру). Иными словами, «значение» («вещь») не связано собственно с «предметом» («знаком» в «картине») непосредственно, но может быть означено в «картине» чуть ли не как угодно, когда «предмет» («знак», по Л.С. Выготскому, «означающее», по Ж. Лакану) оказывается в том или ином контексте (соотнесенность с другими «предметами»). [61]

61

Например, такой предмет, как «боль», может оказаться в контексте с причинившим боль человеком (обидчиком), с человеком, от которого ждут жалости (близкий), или с человеком, который призван эту боль уменьшить (врач). Однако значение обидчика может получить и близкий («не защитил»), значение жалеющего может быть «вменено» врачу и т. д. В какой контекст эта «боль» направится, всецело зависит от ситуации, последняя же определяется не чем иным, как существующими динамическими стереотипами и господствующими доминантами. Таким образом, в определенном смысле законно утверждение, что значения присваиваются предметам произвольно.

Теперь встает вопрос о том, что скрывается за понятием «рече-мыслительные процессы», которые, в сущности, и есть «картина». Структурным элементом этих процессов, вне всякого сомнения, является «знак», выполняющий функцию «означающего» (Ф. де Соссюр, Ж. Лакан) ²⁹¹. Л.С. Выготский первым поставил эту проблему как психологическую, понимая, что слово является не чем иным, как одной из «вещей» в ряду других «вещей»²⁹². Однако особенный статус слову («знаку») придает его эксклюзивное право, будучи «вещью», представлять другую «вещь» [62] ²⁹³ (быть «сигналом сигнала»), при этом оно эту «вещь» фактически и создает (организует, вычленяет, фиксирует) как «предмет», увязывая с другими словами («знаками», «предметами») и определяя тем самым ее положение в отношении других «вещей», а, следовательно – ее характеристики и роль [63] ²⁹⁴.

62

Слово предстает нам в образе, подобном «классу классов» у Б. Рассела.

63

В «Логико-философском трактате» Л. Витгенштейн определяет это весьма точно: «В картине предметам соответствуют элементы картины. Элементы картины замещают в картине предметы. Суть картины в том, что ее элементы соединены друг с другом определенным образом» [2.13, 2.131, 2.14].

Таким образом, собственно «картину» создают не отображенные психикой внешние воздействия («сигналы», «значения», «означаемые», «вещи»), но представительства этих отображений («сигналы сигналов», «знаки», «означающие», «предметы»). Понятно, что представительства функционируют по своему собственному «уставу» [64] ²⁹⁵, а не в соответствии с закономерностями представляемого («значения», «означаемого»), что, разумеется, порождает множественные конфликты, и о содружественности здесь говорить не приходится.

64

Этим обстоятельством объясняются большей частью безрезультатные попытки ряда исследователей (Н. Хомский, Д.А. Миллер, Е. Галантер, К. Прибрам и др.) создать теоретические концепты мышления в лоне психолингвистики и свести мыслительные операции к синтаксическим операциям.

Соответственно, получается, что само по себе слово (как «означающее») создает в континууме существования «свою игру» [65] ²⁹⁶, поскольку привносит в него свои правила пользования «предметом». Например, если нечто («означаемое» – элемент «схемы») получило какое-то название («означающее»), то в «картине» ему автоматически приписываются соответствующие этому названию («знаку») свойства, что или ограничивает, или, наоборот, расширяет диапазон «пользования» означенным. [66] С другой стороны, если нечто («означаемое») оказывается вовсе не названным (не означенным), то целенаправленное использование этого означаемого оказывается невозможным, оно также не будет учитываться в «картине» [67] ²⁹⁷. Конечно, такая «языковая игра», может быть, и не столь существенна, сколь игра аффективных и волевых тенденций, однако, как показывает, например, развитие научной мысли и как свидетельствует лакановский психоанализ²⁹⁸, она также может иметь весьма значительный эффект.

65

Это хорошо видно на опыте, приведенном Л.С. Выготским, где в разговоре с ребенком заменяются названия «корова-собака». «Если у собаки рога есть, дает ли собака молоко?» – спрашивают у ребенка. – «Дает». – «Есть ли у коровы рога?» – «Есть». – «Корова – это же собака, а разве у собаки есть рога?» – «Конечно, раз собака – корова, раз так называется – корова, то и рога должны быть. Раз называется корова, значит, и рога должны быть. У такой собаки, которая называется корова, маленькие рога обязательно должны быть».

66

Другими словами, если нечто было названо «горшком», то самим фактом такого именования, с одной стороны, оно предназначено «печи», а с другой, не будет использоваться по другому возможному варианту, например в качестве собеседника. В этом смысле соответствующая пословица – хоть, может быть, и благое, но невыполнимое пожелание.

67

Эту особенность «картины» хорошо понимал Л. Витгенштейн. Так, в своем философско-семиотическом комментарии к трактату Л. Витгенштейна В. Руднев разъясняет: «Являясь изображением не только существующего факта, но и возможной ситуации, картина изображает не только существующее, но и воображаемое». Однако здесь следует отметить, что зачастую отличить существующее от воображаемого «картины» ее обладатель не способен.