Руководство по системной поведенченской психотерапии

Курпатов Андрей Владимирович

· «Любовь». Любовный дискурс нельзя путать с дискурсом сексуальным по трем основным причинам: во-первых, потому, что интенсивность любовного дискурса находится в прямой зависимости от возможности сексуального контакта с «предметом страсти»; во-вторых, пациент может иметь полноценные сексуальные контакты, однако тяготиться любовным дискурсом («может быть, я не могу любить», «это не любовь», «я люблю другую» и т. п.); в-третьих, если сексуальный дискурс не часто скрывается за тематикой «смерти», то любовный непосредственно ведет к суицидальному поведению. [302] Особенностью любовного дискурса является его принципиальная «неудовлетворяемость», что связано прежде всего с иллюзорностью «объекта». Однако под личиной любовного дискурса в ряде случаев скрывается другой, более существенный дискурс – «иерархический», без решения которого вторичный в данных обстоятельствах любовный дискурс не может быть редуцирован.

302

Данное обстоятельство получило свое отражение в мировой литературе, достаточно вспомнить «Вертера» И.В. Гёте, «Идиота» Ф.М. Достоевского или «Анну Каренину» Л.Н. Толстого.

· «Иерархический

дискурс». Данный дискурс может иметь самые различные формы и проявляться, без исключения, во всех сферах как межличностных, так и внутриличностных отношений (брак, отношения родителей и детей, партнерские отношения, «комплекс собственной несостоятельности» и т. п.). Это дискурс конкуренции, признания, обладания⁶⁸³, достижений⁶⁸⁴, власти⁶⁸⁵ и т. п. [303] Его формула может быть сведена к отношениям «верха и низа» или «силы и слабости». Особенностью этого дискурса является амбивалентное отношение пациентов к позиции «верха», которое характеризуется, с одной стороны, желанием быть «верхом», а также нежелание плюс неспособность (у женщин) и страх плюс неспособность (у мужчин) быть им; с «низом» складывается аналогичная, но оборотная ситуация. [304] Проблема в данном случае состоит не в том, чтобы выявить те сферы, где пациент чувствует угрозу (тенденция выживания) своему статусу, а в том, чтобы определить, где он, напротив, пытается этот статус возыметь. Вербализация виртуальности «угроз» и абсурдности «притязаний» – существенный момент работы с этим дискурсом, однако «обходные маневры» зачастую оказываются значительно более эффективными. Иерархический дискурс также может маскироваться под дискурсом «вины», [305] который, впрочем, может быть и вполне самостоятельным.

303

Что, впрочем, как правило, не осознается пациентом и скрыто под ложной одежкой «упаднических настроений», «великодушия», «альтруизма» и т. п. (разумеется, с таким «одеянием» пациенту расстаться трудно).

304

Причинные факторы и механизмы этого отношения не является темой настоящего издания, однако специфику этой амбивалентности нужно иметь в виду, хотя бы на теоретических основах «индивидуальной психологии» А. Адлера: «комплекс неполноценности» и «тенденция к сверхкомпенсации».

305

Например, установка «Я слишком плохая мать», как правило (за небольшим исключением), есть свидетельство невозможности пациенткой установить желаемый ею контроль («верх») над ребенком, а также способ оправдаться в собственных глазах (равно как и в чужих) на предмет «недостатков» ребенка: лежачего, как известно, не бьют, а может быть, даже и пожалеют.

· «Вина». Этот дискурс редко бывает самостоятельным, как правило, это – по меткому выражению А. Адлера – «мужской протест женскими средствами»⁶⁸⁶. Однако возможны и случаи «чистой» вины, когда история пациента содержит четкую связь между каким-то событием, имевшим место в прошлом, и чувством вины в настоящем. Причем пациент отчетливо осознает, где и в чем он поступил «недостойно», «низко», «подло» и т. п., кроме того, в его «картине» должна содержаться «правдоподобная» версия того, как следовало бы поступить, а возможность такого – иного – поступка предполагается пациентом не гипотетически, но как реальная возможность. В этом случае событие прошлого предстает в свете нынешнего переживания, а потому, во-первых, краски сгущаются, во-вторых, возникает компульсивное продумывание того, «как следовало поступить иначе». Здесь, кроме формирования соответствующих «модулей» «картины» пациента [306] ⁶⁸⁷, необходимо использовать и «обходной маневр», а именно: психотерапевт занимает позицию полного принятия пациента, но одновременно он столь же основательно игнорирует его чувство «вины».

306

Исчерпывающие варианты этих модулей представлены в «Этике» Б. Спинозы.

· «Неполноценность». Относительно самостоятельным может выступать дискурс «собственной неполноценности». [307] Пациент может быть уверен в том, что он ничего не стоит, во всем находит этому подтверждения, отказывается от каких-то дел именно в связи с подобными иррациональными установками (если же неполноценность проявляется лишь на словах, хотя это почти не сказывается на фактической деятельности пациента, версию о наличии в данном случае дискурса «неполноценности» следует отбросить). Разубедить его в этом оказывается невозможно, что и свидетельствует в пользу дискурсивной природы дезадаптации (если бы переубеждение оказалось действенным, то речь бы шла лишь об аберрациях «картины»). В целом, это для пациента очень тягостное состояние, которое возникает, как правило, в связи с какими-то событиями, имевшими место уже в относительно зрелом возрасте пациента (начиная с пубертата) и созвучными его акцентуациям. В данном случае работа психотерапевта выстраивается несколько иначе, нежели в других представленных здесь случаях, и вместо прямых провокационных техник психотерапевт игнорирует проявления указанного дискурса пациента и взаимодействует с ним как с «полноценным», указывая на это всем своим наличным поведением. [308] Формирование новых динамических стереотипов наличного поведения оказывается здесь более эффективным предприятием, нежели работа с одним лишь дискурсом.

307

Этот дискурс, как может показаться, содержится в концепции А. Адлера, однако это далеко не так, его можно рассматривать как самостоятельный лишь в том случае, если он никак не может быть «увязан» с сексуальностью, любовным и иерархическим дискурсами, в противном случае «чувство собственной

неполноценности» должно быть отнесено на их счет.

308

Возможность использования здесь провокационных техник ограничивается игрой на взаимообусловленности полюсов (Ф. Пёрлз): «Ну неполноценный, и дальше что? Делать-то что-то будем? Нельзя же так сидеть! Давай, неполноценный, будет делать то-то…»

· «Смысл». Дискурс смысла (или, лучше, бессмысленности) встречается нечасто, суть его сводится к тезису «незачем жить», и возникает он на почве каких-то реальный событий – фактического одиночества, преклонного возраста, бездетности (особенно у женщин) и т. п. Пациенты переживают чувство «пустоты», ни одно их действие не кажется им важным или хотя бы существенным. Представление о будущем в этой ситуации отсутствует, обостряются суицидальные тенденции [309] ⁶⁸⁸. Работа с такими пациентами должна носить не только психотерапевтический, но и социальный характер.

309

Дискурс «смысла» активно и предметно рассматривается в работах В. Франкла. Примечательно, что В. Франкл использует в этих случаях провокационную технику, задавая пациентам вопрос: «Почему вы не покончили с собой?» Однако в случае «развернутого» дискурса смысла целесообразность использования этой процедуры весьма сомнительна.

· «Беззащитность». Прежде всего необходимо исключить фиктивные варианты этого переживания, когда пациент неосознанно отыгрывает данную роль, обеспечивающую ему ту или иную «выгоду». Данный дискурс провоцируется, как правило, какими-то действительными событиями, имевшими место в прошлом, причем системообразующим является не страх повторения, но ощущение тотальности «беззащитности человека», то есть распространяется на все сферы жизни и деятельности. Пациент пережил «переоценку ценностей», «мир перевернулся», «все изменилось», «я не такая, как прежде», [310] «я не могу быть прежней». В этом случае показаны именно провокационные методы, поскольку фактически пациент не претерпел тех изменений, о которых он говорит, однако дискурс полагает эти изменения свершившимися. «Провоцируется» в этом случае, конечно, не дискурс, но сам пациент, соответствующими методами актуализируются прежние динамические стереотипы.

310

Здесь необходимо исключить психотическую патологию.

· «Утрата». Дискурс утраты возникает во множестве случаев, хотя сам по себе и особенно изолированно встречается нечасто. По сути, человек оказывает жертвой разработки темы «утраты» только в том случае, если отождествлял себя или свое будущее с «объектом утраты» (близкий человек, здоровье, работа, сбережения и т. п.). В этом смысле происходит своеобразная утрата мнимой опоры, именно для предупреждения этой дискурсивной работы стоики разрабатывали свою философию⁶⁸⁹, а буддисты и иже с ними⁶⁹⁰ проповедуют «непривязанность» [311] ⁶⁹¹. Однако в этом случае нельзя ограничиться одним лишь созданием соответствующего «модуля» «картины», но также необходимо актуализировать динамические стереотипы, бывшие в «активе» пациента до того, как указанное отождествление было произведено.

311

Для создания соответствующих «модулей» «картины» в психотерапии могут использоваться как указанные философские системы, так и множество иллюстративных историй, находящихся в «Опытах» М. Монтеня.

· «Выбор». Этот дискурс – один из самых распространенных, он может носить как очевидно частный характер, так и более значительный по охвату «проблемы», однако собственно дискурсом его следует признать только в том случае, когда он, по принципу доминанты, вытесняет собой всякую другую целенаправленную активность пациентов. Последние жалуются на то, что «только об этом и думают», «не могут решиться», «меняют решение по десять раз на дню» и т. п. Прежде чем приступать к «работе с дискурсом», необходимо тщательно изучить все аспекты задачи, поскольку трудность выбора может быть связана как с катастрофическими ожиданиями иррациональной природы, так и с возможностью фактической утраты; кроме того, в основе этого дискурса могут доминировать интенции тенденции выживания, однако в ряде случаев предполагаемый выбор на деле оказывается лишь «игрой ума». При решении задачи редукции этого дискурса после выявления указанных моментов весьма эффективны провокационные, достаточно «агрессивные» инвазии психотерапевта. Здесь может проявляться тема «ответственности», редко выступающей в качестве самостоятельного дискурса, в указанном случае дискурса выбора «ответственность» безоговорочно «вменяется» пациенту, то есть он должен быть лишен возможности как-либо «обойти» необходимость выбора или возложить ответственность за него на кого бы то ни было.

Кроме прочего следует отметить «уникальные» дискурсы, входящие в симптоматику психотических больных (особенно с вялотекущими формами, циклотимиков и т. п.). Как правило, они очень «странные», «вычурные», «нелепые» и т. п., однако нейтрализация этих дискурсов также возможна (хотя и требует использования различных специальных подходов), что, впрочем, не означает «излечения» пациентов, но все же весьма облегчает их адаптацию. К числу «уникальных» дискурсов можно отнести также и дискурсивную природу расстройств пищевого поведения (анорексия, булимия).

Для диагностики дезадаптивного дискурса можно использовать критерии, которыми пользовался А.А. Ухтомский, определявший «основные черты» доминанты: «повышенная возбудимость», «стойкость возбуждения», «способность к суммации возбуждений», «инерция»⁶⁹². При этом необходимо учитывать структурный характер этой «доминанты»: «желание, воображение, декларации» (Р. Барт). Наконец, необходимо констатировать факт дезадаптивности дискурса, поскольку он далеко не всегда дезадаптивен, при этом можно использовать клише представленных выше дискурсивных «тематик» (если такая «тематика» приобретает характер доминанты, соответствующий дискурс всегда дезадаптивен). Разумеется, работа с дискурсом пациента будет эффективна только в том случае, если он будет правильно верифицирован.