Русь (Часть 1)
Шрифт:
Проезжая мимо деревенских сараев, обсаженных ракитами, он увидел у ворот знакомую девичью фигуру. Это была работавшая изредка в усадьбе Татьяна. Она с граблями шла в сарай и уже взялась рукой за пробой ворот, чтобы открыть их, но в это время, не отпуская пробоя, огля-нулась на стук колес и задержала руку. Она была в стареньком домашнем коротком сарафане, протершемся на выпуклостях грудей, с раздутыми белыми, еще не загоревшими ногами.
Увидев, что это Дмитрий Ильич, она, как будто стыдясь своего старого сарафана, не того, в котором она ходила на работы к нему, быстро открыла ворота и, мелькнув, скрылась за ними.
И всякий раз, когда Митенька где-нибудь видел ее легкую фигуру с пробором черных волос из-под платка надо лбом, он знал, что ее черные, особенно блестящие глаза украдкой посмотрят на него. И, ожидая ее взгляда, сам также смотрел на нее и чувствовал волнение от ожидания и от встречи взглядом. Но такое же волнение он чувствовал и от Ольги Петровны, и от Ирины. А сейчас не мог отдать себе отчета, кого ему больше хотелось бы увидеть - Ольгу Петровну или Ирину.
Отношения к женщинам и любви у Дмитрия Ильича были самые запутанные. В период его отречения от личной жизни во имя общественности и служения нуждам большинства этот вопрос просто находился под запретом. К этой стороне жизни он все время чувствовал себя обязанным испытывать только презрение. Все эти любовные чувства и ухаживание за женщиной с подаванием уроненных платков и прочей китайщиной отдавались в удел только пустым, обык-новенным, средним людям, которым больше делать было нечего.
Мечты о семейном счастье тоже запрещались, как узкоэгоистические. Было смешно думать о праве на собственное счастье, когда большинство голодно, дико, непросвещенно. Случайная страсть тоже запрещалась, как мерзкий грех и безнравственность.
Дмитрий Ильич сам хорошо не знал, почему это мерзко, но воздержание и аскетизм вытека-ли из основного кодекса жизни, как героического служения и подвига самоотречения во имя большинства.
Но уж, конечно, он боялся греха не в религиозном смысле.
Он благословил бы самые свободные отношения между мужчиной и женщиной: для него, как для человека, боровшегося с религиозными заветами, всякое нарушение религиозной запове-ди могло быть только приятно.
Но как это случилось, что требования его морали совпали с требованиями религиозной морали, он сам хорошо не знал.
А в то же время в самых потайных уголках его души женщина, как навязчивый кошмар, преследовала его неотступно. Слово женщина точно огненными буквами было выжжено в его мозгу. Страсть и желание, будучи подавлены в жизни, тем с большей силой разгорались в воображении, даже не к какой-то определенной женщине, а вообще к женщине, ко всякой женщине.
И если власть тела и молодости пересиливала и он брал женщину случайно (конечно, такую, какую можно было взять случайно), то он делал это с отвращением к самому себе, с острым стыдом за мерзость своего падения. Он вожделел все время и, как голодный, хватал куски, оглядываясь, точно боясь, что тайный страж видит, что вытворяет человек с высшим сознанием, вместо того, чтобы думать о насущных нуждах эксплуатируемого большинства и о переустройстве жизни на земле.
Благодаря
XLIX
Когда Митенька подъехал к дому Тутолминых, прошел через цветник, на котором уже лежала вечерняя тень от дома, и подошел к террасе, его встретил Федюков в высоких желтых ботинках. Федюков, почему-то смутившись, сказал, что он будто бы перепутал день заседания и вместо завтра приехал сегодня.
У Митеньки мелькнула ревнивая мысль: почему на террасе нет Ольги Петровны и к нему вышел Федюков? Может быть, они были здесь с ним вместе и при въезде экипажа в усадьбу она убежала во внутренние комнаты, а Федюков вышел ему навстречу.
Но через минуту послышались легкие женские шаги, и в дверях с спокойным лицом показа-лась Ольга Петровна в коротком летнем платье и в накинутом на плечи старинном платке, затканном по черному полю яркими цветами.
– Вот, вот, давно пора. Я одна, муж уехал, и только благодаря Федору Павловичу не скуча-ла. Мы вот что сделаем: сейчас уже вечер, здесь сыро, пойдемте в будуар. Федор Павлович, заж-гите, пожалуйста, там лампу, прибавила она, обращаясь с просительной улыбкой к Федюкову, - знаете, ту высокую, на ножке.
И, когда Федюков, с первого слова кивнув головой, как свой человек, которому объяснять не надо, ушел через балконную дверь в дом, она с хитрой улыбкой приложила к губам пальчик в знак осторожности и молчания и, быстро оглянувшись на дверь, сказала:
– Надоел ужасно!.. Сидит уж два часа и все объясняется в любви. Вот что, пойдемте сюда, - она сбросила платок и, подобрав платье, как школьница, осторожно крадучись, сбежала по ступенькам в сад.
Они, пригибаясь под ветки, побежали от дома к большой аллее. Ольга Петровна схватила руку Митеньки смелым открытым движением и повлекла его быстрее.
Запыхавшись, они вбежали в аллею. Молодая женщина, подняв локти и сильно дыша после бега своей высокой грудью, оправляла сзади разбившуюся прическу, взяв черепаховую гребенку в губы:
– Пусть его там сидит; он меня мучает целое лето. И представьте себе его манеру ухажи-вать за женщиной: он словами убеждает меня отдаться ему.
– Бог знает что!
– сказал Митенька.
– Постойте!
– шепнула Ольга Петровна, вдруг остановившись в темной аллее и слегка ударив Митеньку по руке, чтобы он молчал.
– ...Нет, так, показалось. Мужчина интересен только тогда, когда он умен, тонок и ни одним словом не скажет того, чего ему нужно от женщины. Он ждет момента и никогда его не пропустит...
– В том-то и дело!
– сказал Митенька.
Они шли по темной аллее, натыкаясь ногами на выступавшие корни и пригибаясь под низко нависшие ветки лип, когда они задевали за голову.
Вдруг Ольга Петровна, на секунду задержавшись, близко посмотрела на Митеньку, взяв его за руку в темноте аллеи, как бы стараясь заглянуть ему в глаза. У Митеньки замерло сердце, так как у него мелькнула мысль: что он должен делать? Он еще не сообразил ничего, как Ольга Петровна, странно улыбнувшись, оттолкнула его руку и шепнула: