Русь. Том II
Шрифт:
Тем не менее эти постоянные обращения привели вождей к мысли, что необходимо выработать твёрдую линию действия и составить декларацию-программу ввиду того, что, очевидно, недалёк тот момент, когда вождям придётся заменить собой бездарное правительство и твёрдой рукой повести страну к победе.
С этой целью решили собрать у председателя Думы влиятельных людей прогрессивного блока и написать декларацию-программу. Милюков набросал проект её.
На заседании присутствовали: церемониймейстер, как в шутку звали Крупенского за его придворный вид, затем Шульгин, скромный
— Ну, что же, господа? — сказал Родзянко, возвышаясь своей огромной фигурой в середине стола. Он со старческим усилием надел очки, зачем-то похлопал себя по карманам сюртука, пощупал на столе бумаги и поднял глаза на собравшихся. — Что же, господа, положение таково, что дальше терпеть нельзя. Мы определённо куда-то катимся. Мы должны начертить твёрдую и ясную программу действия. Власть своей политикой ведёт нас к пропасти. Я слышал, что даже Государственный совет намеревается обратиться к государю с предостережением относительно гибельности взятого им политического курса. Но легко обращаться с критикой; нужно сказать, что делать. Только тот имеет право управлять полуторастамиллионным народом, кто имеет ясное представление о том, что он будет делать. Об этом Государственный совет ни слова не говорит.
Милюков поднял голову, посмотрел на председателя и, ничего не сказав, опять опустил её.
— Страна разваливается, опять пускается в разгул от безнадёжности. Преступное правительство попирает все законы божеские и человеческие. Достаточно сказать, что с 13 января четырнадцатого года по 20 января шестнадцатого в порядке 87 статьи правительство провело триста сорок три мероприятия…
Маленький Годнев, едва возвышавшийся над столом, до болезненности сощурив глаза, посмотрел на председателя, а Крупенский быстро что-то записал у себя в блокноте.
— …Народ уже начинает относиться с недоверием к Думе, нас начинают упрекать, что мы мало сделали…
Милюков при этом с весёлым недоумением пожал плечами и оглянулся на сидящего рядом Ефремова, как бы предлагая ему оценить такое отношение народа к своим представителям.
Но Ефремов о чём-то напряжённо думал, опустив голову.
Милюков повернулся к Годневу, но тот только весь сморщился и тоже ничего не сказал.
Тогда Милюков проворчал про себя:
— Интересно, какое же, по их мнению, главное орудие Думы?
— Но чем виновата Дума, — продолжал Родзянко, — когда на пути её деятельности стоит бездарное и… да простят мне присутствующие, п р е с т у п н о е правительство? Всё, что было в наших средствах, мы сделали. Мы ввели мясопостные дни. На неделю прервали пассажирское движение. — Он в волнении отклонился на спинку кресла и, сняв очки, положил их на стол.
— Это всё понятно, — перебил в нетерпении Шульгин, быстро свёртывавший и развёртывавший трубочку из бумаги, — это всё понятно… Но какая же к о н к р е т н о наша линия поведения в эти решающие дни? То есть, иначе говоря, каковы те элементы, их которых составится наша декларация? —
— Надо нажимать на Штюрмера, — сказал Крупенский, вопросительно взглянув на сидевших.
— Мелко, нужно указать на систему.
— Что ж на неё указывать, она сама за себя говорит. И так уж только и делаем, что указываем.
— Может быть, указать на дефекты самого общества, что оно не на высоте. В результате — спекуляция… Мусин-Пушкин, Римский-Корсаков! Один триста вагонов сахару скрыл для спекуляции, другой предъявил счёт правительству в девяносто тысяч рублей за то, что в его имении испортили пейзаж окопами.
Ефремов поднял голову и пошевелил у себя перед лбом пальцами, как бы снедаемый какими-то запутанными мыслями.
— Что же мы с проповедью, что ли, будем выступать? — сказал Милюков, с презрительным недоумением пожав плечами.
— Главный спекулянт — крестьянин, — произнёс Годнев и, весь сморщившись, посмотрел на председателя, сидевшего напротив, — а до крестьянина эта проповедь не дойдёт.
Все задумались.
— Мы требуем, чтобы они ушли! — неожиданно, как бы потеряв терпение, сказал Шульгин и, вскочив, пробежал взволнованно по комнате взад и вперёд.
— А если они не захотят уйти? Ведь Керенский уже крикнул им один раз.
— Они уйдут морально. — сказал после некоторого затруднения Шульгин и сел.
— То есть как это «морально»?
Ефремов ещё раз пошевелил у себя пальцами перед лбом и, безнадёжно махнув рукой, сказал:
— Нужно прежде всего прояснить туман в собственных головах.
— Вы можете себе прояснить, а мы должны народу сказать теперь же: что делать, — ответил, почему-то огрызнувшись на него, Милюков.
Шульгин опять вскочил с места, и так неожиданно, что Родзянко с удивлением посмотрел на него поверх очков.
— Если царь предложит любому из нас, — сказал Шульгин, отойдя от стола к шкафу, — предложит взять на себя и… разрешить все вопросы или не все, а только один: что д е л а т ь, — что же мы скажем?…
Все молчали.
— Сделать так, чтобы министров назначали не индивидуально, а группой лиц, — сказал Крупенский с таким оживлённым видом, как будто нашёл счастливый выход из положения. — А министры выступали бы с заявлением, что они обязуются управлять до тех пор, пока им не выразят недоверия.
— Это чтобы зайца поймать, средство есть: соли ему на хвост посыпать.
— Если попробовать крестьянина посадить в министры, но без портфеля?…
— Нет, — сказал опять Ефремов, ни к кому не обращаясь и опять безнадёжно махнув рукой, — нужно уяснить в собственных мозгах.
— Что же, господа? — спросил Родзянко.
— А что?
— Как с декларацией?
— Придётся ещё раз собраться. Может быть, положить в основу то, что написано у Павла Николаевича?
— Вы же сами сказали, у Павла Николаевича одна критика и никакой программы. Впрочем, посмотрим. Только не разглашайте пока результатов совещания.