Русь. Том II

Романов Пантелеймон Сергеевич

— Будет пророчествовать-то! — сказала недовольно тётка Клавдия. — Надо обдумать, что делать. А то разнесут всё, вот тогда и будешь знать. У нас одной свинины двадцать бочек.

— Не допустит господь до беды над верными своими, не отдаст на поругание Сион свой, — сказала, набожно перекрестившись, богомольная.

— Допустит господь или не допустит, а дело заранее обмозговать надо, — проговорил наконец как бы освободившийся от столбняка Житников.

Первая

мысль, которая пришла всем, — это прятать. Первый раз в жизни прятать нажитое своими трудами добро, точно жуликам. Это было обиднее всего. Но как можно было всё спрятать, когда за годы войны накопились горы всяких продуктов: хлеба, пшена, сахара, белой муки, вообще всех таких вещей, которых на рынке теперь нельзя было достать почти ни за какие деньги.

Если всё это постепенно развезти по своим многочисленным родным, то можно было с уверенностью сказать, что они всё это зажулят, скажут, что ничего не брали, видом не видали, слыхом не слыхали.

Решено было, взявши особенно надёжных приятелей из мужиков (они всё-таки честнее своего брата), при их помощи скрыть куда-нибудь наиболее ценные вещи.

И начиная со следующего дня каждую ночь в огороде за амбаром производились какие-то земляные работы: рыли ямы, похожие на могилы, и прятали туда в ящик сахар, белую муку и прочие вещи.

Много отдали Катерине спрятать у себя.

А серебро Житников зарыл сам, даже старухе не указав места, так как в денежных делах никому не доверял.

— Когда они собираются-то? — спрашивали у Катерины.

— Кто их знает! Как, говорят, война кончится, так ружей не отдадим и всё разделим. И уж сейчас, говорят, солдаты прямо ходом оттуда идут. Может, через месяц всё кончится, а то и раньше.

— А если немцы нас победят? — спрашивала старуха у Житникова. — Они тогда не дадут нас грабить?

— Немцы, известно, порядок наведут, — отвечал Житников, — у них насчёт собственности строго.

— Пошли им, создатель. — сказала богомольная, поднимая вместе с пальцами глаза кверху и набожно крестясь.

Житников с этого времени каждый раз тревожно развёртывал газету и однажды, прочитав, что немцы подходят к Двинску, торопливо перекрестился, а после обедни заказал молебен и поставил толстую рублёвую свечу, никому не сказав, о чём он просит создателя.

XXXIII

Авенир был настроен мрачно, критиковал и громил всех, кто, по его мнению, был причиной плохого положения дел.

Владимира Мозжухина забрали на военную службу, и Авениру положительно не с кем было говорить. Федюков, который прежде мог отчасти заменять в этом случае Владимира, отколол такую штуку, что все либеральные люди ахнули. Дело в том, что о Федюкове уже установилось мнение, как о самом левом. И вдруг он поступил на место полицейского станового пристава…

Сделал он это, испугавшись своих комбинаций с солдатскими пайками. А теперь, почувствовав, что в воздухе запахло революцией, втайне молил бога, чтобы победили немцы и спасли его от ярости революционеров.

И вот ему-то Авенир жал руку в начале войны!.. Его на версту к себе нельзя было подпускать! Авениру приходилось отводить теперь душу только с Александром Павловичем, который по-прежнему процветал на своём милом хуторке.

Хотя Александр Павлович,

со своим узким кругом охотничьих интересов, был, конечно, малоподходящим собеседником, всё же он был порядочный человек, и ему безопасно было жать руку.

Хуторок Александра Павловича был всё такой же. Летом всё так же издали была видна его красная крыша, утонувшая во ржи, так же в садике за плетнём, среди яблонь и краснеющих вишен, раздражённо гудели пчёлы.

Так же уютно смотрела терраска, завешенная с одной стороны парусиной, и так же осенью наливались и зрели яблоки, дождём осыпались при ветре матово-малиновые сливы в обкошенную вокруг деревьев росистую траву.

Авенир вошёл к нему с безнадёжным, но решительным видом и, бросив шляпу на круглый стол, стоявший в маленьком зальце перед старинным диваном с деревянной выгнутой спинкой, сказал:

— Кто говорил, что русская нация самая бездарная, самая безнадёжная, самая презренная?

Александр Павлович в сборчатой поддёвке сидел у окна и, жмурясь, мирно курил трубочку. Он тревожно посмотрел на Авенира, очевидно, думая, уж не его ли обвиняют в этом. Но Авенир сейчас же ответил самому себе и Александру Павловичу решительным тоном, не допускающим возражений:

— Я говорил!

Александр Павлович всё так же испуганно смотрел на него, потом встал и попробовал было заметить о мессианском значении русского народа, про которое всегда говорил не кто иной, как сам Авенир.

— Всё мессианство давно полетело к чёрту! Я уже говорил это, — сказал Авенир, махнув рукой. — Почему? Потому что нашей интеллигенции свойственно совестливо размякать и верить каждому хорошему слову. Не надо было идти ни на какие соглашения с властью! Надо было нажимать и нажимать! — говорил он, шагая по комнате, точно главнокомандующий, диктующий диспозицию отступления. — Кажется, ясно: не надо!

Александр Павлович всё ещё стоял около дивана и, очевидно, не мог решить: сесть ему или продолжать стоять. Сесть казалось неудобно, а продолжать стоять было странно, потому что Авенир, по-видимому, собирался дать широчайший обзор событий. Поэтому Александр Павлович сел, положив ногу на ногу и закурив потухшую трубочку.

Авенир же в своей суконной блузе, с длинными волосами, которые он часто откидывал назад, продолжал ходить по комнате и говорить:

— Что же мы имеем теперь? Мы имеем наглую реакцию насквозь прогнившего самодержавия, возглавляемого грязным мужиком (слава богу, его укокошили). Но. — сказал он, остановившись посредине комнаты и подняв вверх указательный палец, — но каждый народ достоин того правительства, какое он имеет. Скажите, кто, кроме нас, какой ещё народ может допустить над собой такое издевательство? Я говорю: «кроме нас», употребляя, так сказать, риторическую фигуру, потому что к нам с вами это не относится.

Александр Павлович кивнул головой, как на что-то само собой разумеющееся.

— Так вот, что мы имеем теперь? На фронтах полный разгром, в тылу недостаток продовольствия и грабеж вовсю, офицеры играют в карты и амурничают с сёстрами. Чем больше одни начинают голодать, тем больше другие пускаются во все тяжкие — разгул и разврат на краю гибели. Может ли удержаться такая нация?

— Чего выпьем, рябиновочки или полыновочки? — спросил Александр Павлович.

Но Авенир ещё не кончил своей речи.