Русь. Том II
Шрифт:
Существовал точно беспроволочный телеграф. Все политические новости доходили сюда с невероятной быстротой. Нехорошо рассказывали о царе и царице. Говорили, что министры получили от немцев миллиард, чтобы морить народ голодом и затягивать войну, дабы побольше мужиков было побито.
Всё больше и больше приходило с фронта дезертиров, которые прятались в овинах и ригах. Они говорили, что солдаты ружей не отдадут и народ всё возьмёт в свои руки.
Неожиданно появился солдат Андрей, который славился прежде на деревне озорством. Подействовал ли на него фронт или что другое,
— Что ж, не боишься, что поймают-то? — спросил кто-то.
— Теперь нам бояться нечего. Скоро нас будут бояться.
— На ближнего руку не подымай, — сказали старушки.
— Верно, за что их обижать, — отозвался Фёдор. — Иные есть люди хорошие, правильные.
— Люди-то правильные, — заметил Андрюшка, — только разжирели на нашей крови.
— Это хоть верно, — согласился по обыкновению Фёдор. — Есть лиходеи не хуже нашего Житникова, что и говорить, — таких стоит.
— Бить никого не надо, — кротко сказал Степан-кровельщик, — а разделить всё по справедливости, чтобы никого не обижать.
Фёдор в нерешительности оглянулся на Степана.
— Вот это правильно, — сейчас же согласился он.
Андрюшка покосился на него.
— Что ж, думаешь, они тебе кланяться да благодарить будут, когда ты отбирать у них начнёшь да по справедливости делить?
— Бог покарает, — погрозил Софрон, кивая в пространство своей седой головой, — чужое ребром выпрет.
Фёдор в нерешительности оглянулся на Софрона.
— У нас рёбра крепкие. Вы сидите тут и ничего, окромя своего навоза да тараканов, не видите, — продолжал Андрюшка, — а я везде побывал. Мы, слава тебе господи, образовались. Умные люди научили… Вы все думаете, что от господа бога так заведено. Что всё помещикам, а нам ничего? Теперь мы попросим поделиться.
— Вот придёт урядник и заберёт тебя со всеми потрохами, — сказал из угла бабий голос. — Вся твоя прыть и соскочит.
— Всех не заберут.
— А может, как-нибудь ещё по-хорошему обойдётся, — сказал опять нерешительно Фёдор.
— Что ж, — проговорил спокойно Андрей, — можно и по-хорошему, если хочешь. Можешь отказаться от своей доли при дележе, вот у тебя совесть и будет чиста. А наша совесть уж таковская, мы твою долю возьмём за твоё здоровье.
— Зачем же отказываться? — сказал испуганно Фёдор. — Я против этого не говорю, я только чтоб людей не обижать.
— Вот тогда и не обидишь. Как сидел в своей тараканьей избе на десятине с четвертью, так и останешься при них. Так и запишем.
И Андрей сделал вид, что вынимает из кармана книжку, чтобы записать.
Заветренная шея Фёдора покраснела, и он почти испуганно сказал:
— Чего записывать-то раньше сроку! Я к разговору только…
— То-то вот — к разговору. Разговоры разные бывают.
— Нам и то мужики с войны писали, чтоб мы податей не платили. Всё, говорят, скоро кончится.
— Возьмёшь лычком, заплатишь ремешком, — проговорил, ни к кому не обращаясь, старик Софрон, скорбно
— А, ты всё ещё тут каркаешь? — обернулся к нему Андрей.
XXXII
На деревне всегда бывало несколько мужиков и баб, которые ходили к помещикам на домашние работы — на стирку и уборку, помогали прислуге в торжественные дни, когда людей не хватало, — и были на положении деревенских друзей дома.
Они пили в передней чай с куском праздничного пирога, с ними разговаривали о домашних и семейных делах, как со своими людьми, они же приносили все новости.
Если помещики или помещицы были попроще, они крестили у мужиков детей.
У Житниковых было несколько таких. Тётка Клавдия имела постоянную потребность жаловаться кому-нибудь на свою жизнь, и поэтому у неё была непрекращающаяся связь с деревней.
Она в невероятном количестве крестила на деревне детей и была связана узами кумовской дружбы почти с каждым домом.
И одна из таких сейчас же прибежала к Житниковым и рассказала тётке Клавдии, о чём говорили мужики, рассказала, что пришёл солдат Андрюшка, что скоро конец будет всему — будут делить помещичью землю и имущество.
Тётка Клавдия ахнула. Её жёлтое лицо побледнело.
Она сейчас же позвала свою приятельницу в комнаты, и, когда все, встревоженные её видом, глотая от испуга в пересохшем горле слюну, по её предложению сели, она сказала:
— Вот Катеринушка сейчас рассказала…
И передала весь рассказ Катерины.
Катерина же, в полушубке и тёплой шали, кивала головой на каждое слово тётки Клавдии, подтверждая правильность передачи её рассказа.
Житников сидел, испуганно слушая, и его короткая шея постепенно наливалась кровью. Даже уши стали красные.
Первой отозвалась старуха. Она не испугалась, как Житников; её толстое мужское лицо с бородавкой и волосками на подбородке дышало гневом.
— Проклятые! — крикнула она, топнув ногой. — Лежни окаянные, они все только на чужое зарятся? Вот от этого у самих никогда ничего не будет. Как только рука на чужое подымется, так все пропадёте, как черви капустные!
Она кричала это, гневно указывая пальцем на Катерину, как будто та была виновата во всём.
Но Катерина сидела спокойно и только сокрушённо кивала головой, хорошо понимая, что она нужна, как объект для излияния гнева старухи, адресованного, конечно, не ей, а мужикам.
Богомольная что-то шептала своими бескровными губами, вероятно, молилась о мужиках, которым в два счёта угрожала вечная погибель от посягательства на чужую собственность.
— Вот тебе благодарность! — вдруг неожиданно заключила старуха, повёртываясь уже к тётке Клавдии и указывая на неё пальцем, так же, как на Катерину. — Вот тебе благодарность, а ты всё нянчилась с ними, с хамами, всех детей у них перекрестила. От хама добра и благодарности никогда не жди!
Хотя сказанное, по существу, всецело могло относиться и к Катерине, но она сидела всё так же спокойно, хорошо понимая, что это опять относится к её односельчанам, а не к ней, чья верность уже испытана.