Русь. Том II
Шрифт:
Но это была беспринципная мелюзга, которая на призыв интеллигенции быть всем Миниными набросилась, как саранча, на все хозяйственные сферы страны. Они за взятки поставляли в армию негодное мясо, перехватывали вагоны и знали только одно — деньги и деньги.
Крупные же промышленники заглядывали в будущее и готовили себе там после победоносной войны почётное место: влиять на управление страной и дать возможность свободного развития отечественному капиталу.
Они рассуждали так: если война продлится (а нужно прилагать все силы к тому, чтобы создавать общественное мнение к доведению её до победы), то при таком ведении
Пробудившееся национальное самосознание в купеческой и промышленной среде заставило русских купцов гордо поднять голову и дружно призвать своих соотечественников не покупать немецких товаров. Они обещали дать те же товары, даже за более дешёвую цену, так как им «важны не деньги, а принцип первенства отечественной торговли и промышленности, находившейся до сих пор в рабстве у Германии».
Большой торговый дом Соловьёвых в Москве в декабре 1914 года первый открыл кампанию агитации, поместив в газетах объявление о том, что они с чувством глубокого удовлетворения заканчивают год по довоенным ценам и призывают русское общество бойкотировать немецкие товары.
Ликвидировав же немецкий капитал, нужно продолжать добиваться разрешения правительства переоборудовать частные заводы для военных надобностей и для помощи родине военным снаряжением. (Крупп в Германии нажил на этом сотни миллионов.)
Но власть оставалась глуха и к протестам интеллигентов и к предложениям промышленников.
— Тем лучше, — говорили промышленники. — Они сами убедятся в преступности своей политики.
— Мы предлагали все свои силы. Они их отвергли, значит, мы не отвечаем за последствия. Ведь о н и нас поставили в такое положение. Нам остается только умыть руки.
Власть молчала. И вожди, разводя руками, говорили:
— Эти люди слепы, и когда-нибудь они придут к гибели. Ведь мы же протестуем, мы уже недвусмысленно выражаем негодование, а им хоть бы что! При этом какая недобросовестность — пользоваться тем, что мы связаны по рукам и ногам честным словом и не можем выступить против них до самого конца войны. Ну что же, повторяем, что мы слагаем с себя ответственность.
LXVIII
Общество — чуткий барометр, который с величайшей точностью отражает всякое изменение в направлении высшей политики.
Когда политическим лозунгом было освобождение Европы от грубой силы германского империализма, тогда вся общественность была пропитана патриотическими настроениями.
После поражения под Лодзью энтузиастов, шедших на помощь фронту, становилось всё меньше и меньше. Подъём, с каким в начале войны собирались для солдат и раненых всякие подарки — махорка и образки с евангелиями, — этот подъём остыл почти совсем. Тем более что, когда выяснилось отсутствие снарядов, стало как-то неудобно приезжать с конфетками и образками на безоружный фронт, где люди по целым неделям гнили в окопах и их посылали на верную смерть. Неудобно было являться туда в роли добрых помещиков, привозящих рабочим
Но чем меньше становилось энтузиазма, тем больше появлялось потребности веселья.
Этому способствовала и внешняя обстановка: никогда ещё не было столько лёгких и шальных денег, как в эту зиму. Деньги эти явились в результате помощи, оказываемой родине, и наживались с невероятной лёгкостью. Никогда ещё не устраивалось столько всяких вечеров, лотерей, благотворительных балов. И хотя танцевали и веселились под флагом помощи страдальцам на фронте, но на самом деле страдальцы уже надоели, и о них не думали совсем.
Интерес к ним резко и как-то вдруг упал. Прежде приезд раненого офицера был событием. Все добивались попасть в тот дом, куда он приехал, и жаждали увидеть душу, «соприкоснувшуюся с тайной страдания и смерти». Но то ли души, соприкоснувшиеся с тайной страдания и смерти, не могли рассказать ничего замечательного, то ли всё это успело порядочно надоесть, — только всё меньше и меньше стало проявляться интереса к героям. Притом этих героев уже до отказа было напихано во все лазареты, да ещё в трамваях приходилось уступать им место. Они уже начинали казаться просто скучными и смешными со своим преувеличенным мнением о своём героизме. А рассказывали они все на редкость плоско и неинтересно. От них ничего нельзя было добиться, кроме скудного описания их переживаний, где постоянно повторялось: «Затрещали пулемёты, начался ураганный огонь, мы отступили и окопались». Вот и всё.
Их уже слушали только из вежливости, чтобы не обидеть, и, воспользовавшись малейшей остановкой в рассказе, отходили от них и переводили разговор на другое.
И герои с обидой чувствовали, что им нечем заинтересовать и поразить дубовые сердца тыловых слушателей. То, что они переживали, как последний ужас или как наивысший восторг, здесь звучало слабо и неубедительно.
В тылу люди жили не войной, а теми результатами, какие давала война.
Промышленники и купцы, увлечённые горячкой новых дел, заказов и поставок, никогда ещё не прокучивали столько шальных денег на цыган, как в эту зиму.
Запрещение спиртных напитков только вносило большую остроту, так как приходилось доставать их всякими забавными способами и коньяк с шампанским пить из толстых, пузатых чайников. А раннее закрытие ресторанов привело к счастливой мысли пользоваться частными квартирами знакомых и, в особенности, незнакомых, так многие дамы, за войну переменившие взгляды на жизнь, сдавали свои квартиры для этой цели и для придания большего интереса пирушке приглашали своих молодых подруг.
При таких обстоятельствах, конечно, ни в одном ресторане нельзя было провести с таким захватывающим интересом время, как здесь. Тем более что люди были незнакомые, и стеснения с обеих сторон почти не ощущалось.
Веселье усиливалось тем обстоятельством, что никто не жалел денег.
Купцы их не жалели, потому что большинство из них получало такие прибыли, какие им и не снились прежде.
Офицеры не жалели их, когда попадали в столицу в кратковременный отпуск, потому что жаль было пропустить случай повеселиться, может быть, в последний раз.
Никогда ещё высший круг общества, танцевавший в пользу страдальцев, не переживал такого возбуждающего времени.
Сила этикета ослабла, и стало возможно более широко пользоваться жизнью.