Русь. Том II
Шрифт:
Дверь неожиданно открыл арап, одетый во что-то жёлтое и красное. Посол увидел императора Николая, ожидавшего его посредине небольшой комнаты с кожаными креслами, столом и большим серовским портретом Александра III на стене.
И каждый раз, как неожиданность, посла поражало какое-то несоответствие между громким титулом самодержца российского и фигурой носителя этого титула.
Николай, со знакомым по портретам пробором над белым лбом, был в обыкновенной офицерской гимнастёрке, с забранными назад под поясом складками и с эполетами. Он по привычке подёргивал левый ус и поводил иногда плечом, как будто
Николай подал послу руку, причем на лице у него появилась неуверенная и как бы растерянная улыбка замкнутого человека, точно он конфузился в присутствии посла.
— Сядемте сюда, — сказал Николай, — наш разговор будет долгий. У нас прибавился ещё один враг с тех пор, как я видел вас в последний раз, дорогой посол.
На слове «дорогой» Николай слегка поклонился.
— Это развязывает нам руки, так как не мы уже будем виноваты в том, что православный крест поднимется над святой Софией.
Он замолчал, устремив в пространство взгляд.
Посол ждал.
— Я буду продолжать войну так долго, как только будет нужно, чтобы обеспечить нам полную победу. Вы знаете, что я посетил мою армию, я нашёл её превосходной, полной рвения и пыла. А путешествие, которое я совершил через всю Россию, показало мне, что я нахожусь в полном душевном согласии с моим народом.
При этих словах в его тоне прозвучала какая-то торжественность. Он несколько секунд молчал.
Николай взглянул на Палеолога и, как бы вспомнив, что он говорит только о себе и ни словом не упоминает о том, что имеет отношение к его собеседнику, с запоздалой поспешностью проговорил:
— За эти три месяца чудесные французские войска и моя дорогая армия совершили великие дела. Ясно, что мы накануне победы.
В этом месте посол, со своей стороны, сделал движение спиной, как бы благодаря за честь соединения имени Франции и России в слове «мы».
— Русский народ и русское общество… вы ведь были свидетелем того величайшего подъёма и самоотверженности, охвативших их… Я и императрица ежедневно получаем письма, свидетельствующие о том, что этот порыв растёт всё больше и больше. Мы должны победить врага до конца и освободить Европу от немецкого засилия. Я во всей мере, — продолжал он, загораясь, — чувствую свою ответственность и святой долг охранять высокий престиж и достоинство моей державы…
Посол подвинул пепельницу, и коробка спичек упала на пол. Император сделал было поспешное движение поднять её, но вовремя удержался и продолжал:
— Поэтому мы должны сейчас же сговориться относительно того, как нам поступать, когда наш враг запросит мира. Мы больше всего должны бояться дать себя разжалобить, — продолжал Николай, нахмурившись и крепко сжав кулак.
Посол сидел совершенно прямо и спокойно в кресле, только из почтительности к императору вынув свой монокль, благодаря чему один глаз его, окружённый морщинами от привычного держания монокля, имел странное выражение и мешал императору говорить.
— Вот как я приблизительно представляю себе результаты, каких Россия должна достигнуть в конце войны, — сказал Николай, раскладывая на столе карту, которая всё скатывалась в трубку. — У Германии мы должны взять Восточную Пруссию… я не знаю… я ещё не думал… я подумаю, брать ли до самой Вислы или… меньше.
Он нерешительно поднял глаза на Палеолога.
Тот
— Дальше, — продолжал Николай уже с большей уверенностью, — Галиция и часть Буковины нам нужны, чтобы достигнуть естественных границ России — Карпат. Наконец, проливы нам нужны для свободного выхода через них.
Николай поднялся и начал ходить по комнате от окна до этажерки у двери. Иногда мельком взглядывал на лестницу, вверху которой была площадка. Ему казалось, что он слышит там шорох женского платья.
Императрица имела обыкновение сидеть там во время важных докладов у императора. Это сковывало и разбивало его мысль, так как он всё время против воли думал о том, как она отнесётся к той или иной фразе и не будет ли по обыкновению выговаривать ему за то, что он выказал себя недостаточно твёрдым, недостаточно и м п е р а т о р о м. А потом точно мальчика начнёт учить, как надо вести себя, будучи императором.
И он забывал о том, что ему нужно было говорить, и говорил как раз то, чего не нужно было говорить.
Николай затем и встал, чтобы, под видом взволнованного состояния, удостовериться, слушает жена или нет.
Сколько раз он в порыве возмущения говорил себе, что он император и что ему раз навсегда нужно освободиться от деспотического влияния жены.
Его подавляла способность императрицы упорно, ни с чем не считаясь, добиваться своей цели. Он иногда ненавидел её, даже в то время, когда просил прощения. И в то же время эта её способность вызывала в нём острую зависть. Она всегда ясно знала, чего хотела, для неё существовал только один закон — её воля. Интересы других людей её не занимали. У неё была способность говорить человеку в глаза самые жестокие вещи, не испытывая при этом никакой неловкости.
У него же в этих случаях, наоборот, всегда было неловкое чувство. Просто не хватало на это силы. Бывало, что Николай, по настоянию жены вызвав к себе министра для сообщения о его отставке, не только не находил в себе силы сказать ему об этом в лицо, а наоборот, чувствуя свою вину, он выражал всякие знаки внимания и только по отъезде успокоенного и обласканного министра посылал ему вдогонку указ об отставке.
Императрица требовала от мужа твёрдости, а сама то и дело настаивала на отмене принятых им без её санкции решений.
И сейчас, поглядывая на площадку, он мысленно проверял свои высказывания послу и тревожно думал о том, что может найти жена в его поведении недостойным императора. Решив, что наверху никого нет, он сел в кресло и самым простым и дружеским тоном сказал:
— Ах, дорогой посол, сколько у нас с вами будет воспоминаний! — Николай помолчал с мечтательной улыбкой, потом рассказал о телеграмме Вильгельма, в которой тот после объявления России войны «умолял» его не переходить границ.
— У меня тогда мелькнула мысль: не сошёл ли я с ума, — сказал Николай, пошевелив у себя перед лбом пальцами. — Разве мне шесть часов тому назад не принесли ноту с объявлением войны? Я прочёл императрице телеграмму… Она сама захотела прочесть её, чтобы удостовериться, и тотчас сказала мне: «Ты, конечно, не будешь на неё отвечать?» — «Конечно, нет», — сказал я. Эта безумная телеграмма имела целью поколебать меня, сбить с толку, заставить сделать какой-нибудь смешной шаг. Случилось как раз напротив…