Русология

Оболенский Игорь Викторович

– Феликс!

– Нет, - он упрямился.
– Магазин вблизи... Код изволь? Чтоб момент не стал вечностью, как сказал некто девке, вздумавшей, что он должен жениться, если имел её... Dear! код, плиз?

– Феликс, сто двадцать.

И он исчез.

Я чувствовал, что без Шмыгова не пойду к моим, ведь теперь я иной, чем прежде, чуждый, пугающий. Квашнинштейн я... Он отвлечёт их... И без того, возвращаясь с детсадиков, школ, работ, из поездок, мы все иные. Факты меняют нас: так добавленный грош вдруг - тысяча. Ожидаюсь привычный им муж-отец, а прибудет к ним новое, что увидит и в них чужих. К ним взойдёт Квашнинштейн, запродавший всё, с большей хворостью, беззастенчивый, приготовленный для иных своих, изменившихся... Ника, выложил Марка (типа 'От Марка', ха, благовестие!), навестила его с той вестью, что, мол, я болен. В ней всё иначе, если узнала... Ну, и в придачу,

ей могла Анечка... и Мария Игнатьевна, мать её и моя сослуживица, позвонить могла: не чтоб выплёснуть тайну, но что взволнована 'хлестаковщиной и пристрастием к рюмке милого Павла'. В-третьих: не думавший, что найдут фото с сыном, где его мучат, я беспокоился, что мой рак Береника примет в аффекте и, ища уголок саш'e, что пошьёт, вскроет тайну. Сын, в конце концов, высмотрит... Я прошёл к почт. ячейкам между площадок; мне не писал никто, в руки выпал лишь спам: виниры... кроем паркет... балконы... учим английскому... эмиграция... травим крыс и... петиция за кого-то там... вновь виниры - но дёшево... Стало тошно; я обречённо сел на скамейку. Мой дом не здесь, он в вечности. Не волшебный он, и не квасовский; но мой дом неказист, бревенчат, с цоколем, утеплённым завалинкой из золы и из досок, с окнами, достижимыми снегом в вьюжные зимы или цветами солнечным августом; дом под крышей из дранки и с чердаком в пыли, где сушили мы корюшку; дом, сбегающий в тальник длинною пашней; дом с двумя печками, с половицами, что скрипят всегда; дом под грохотом ИЛов, сгинувших век назад; дом то солнечный, то под ливнями. Мой дом детства, цепкая память; дом как любовь моя; дом-мираж, о котором не верится, что он - был...

Дом - был?

Жизнь - была?

Да, да, жизнь, а не фабула Библии?

С 'нивой' в блёклой её ржавой зелени зябла пара 'пятёрок' из допотопных, как и она сама... Будут деньги - что с 'нивой'? выкинуть? Нет, ремонт, поршневая... Ан, и нет: корпус, пухнущий гнилью... Нет, это после. Знать, карбюратор? Нет, прежде двигатель, отмотавший два срока. Будет миг - и она остановится, обратясь в остов, в труп... Остановится... Как и я... Я дошёл... Береника, мой брат, и родители, и дом в Квасовке - мы дошли. Всё дошло до предела, рушилось, ждало помощи. Всё давно ждало помощи, вся земля и весь род людской.

– Dear, хоп!
– Шмыгов тряс шоколадкой.
– Мальчику сколько там, забываю?

– Пять ему.
– И я встал со скамейки.

– Славненько... Нет, я сам!
– вскрикнул он, обгоняя.
– Сто, значит, двадцать? Пробуем... Отвори, сим-сим... Есть! Прошу!
– Дверь открылась.

В лифте, размыслив и глядя в пятнышко от прокола в шмыговской мочке (чтобы серьгу носить), я просил умолчать про всё.

Он похмыкал довольно.

– Нике рассказывать? Про инстинкты?.. Чем обернулись бы нам инстинкты!
– Он щёлкнул бр'aтину в сумке пальцем.
– Чёрт! Капитал! Мощь!!! Лям почти!.. Ты прав, многажды. Ибо женщина, хоть умнейшая мать семейства, - только лишь женщина. А здесь столько эмоций, что... затрудняюсь.
– Он посерьёзнел.
– Неисследим их нрав. (Лифт наш стал). Позвонит она Маше, как бы подружке, а информацию слышит некто и... Что имеем? А код сто двадцать, взлом и грабёж, сэр... Нет, dear, что ты! Надо молчать, сэр!

Мы подошли к двери с дерматином.

Шмыгов всплеснул рукой.
– Здесь хранить миллионы?! Здесь твоя КРЕпость?!!
– он указал на дверь.
– Не жеЛЕЗная?! Почему хоть замКА не два?!
– исступлялся он.
– Да любой вой-дёт!!

Дверь открылась, выглянул сын мой, выманен громкостью, с коей слоги кричались.

– Whats your name?
– Гость спросил.
– О, Антон? А что дам? Very вкусно!
– Шмыгов входил уже.
– Ника!
– Он жал ей руки.
– Я на минуточку. Мы по маленькому уопросу.

Ника кивнула.
– Чай, может?

– No!
– он задёргался.
– Мало времени! Век у вас, кстати, не был и, в общем, хочется... Как давно я здесь не был, чёрт? Хоть глазком!
– Вскинув брови, он тёк за куньим, чутким лицом своим, руки з'a спину, дальше.
– Помню, сидели... Этот рояль! Всё помню... Так, и две комнатки...

Быт его, из изысканной утвари, и быт наш, незатейный, столь различались, что он кривился.

– Крест у вас?.. Wow, серебряный! Здесь бы Пасынков показал себя!
– похехекал он.
– Всё-всё прежнее. Всё стабильненько... Ну, и славно...
– брёл он в прихожую.
– Ника, рад был увидеться... Но - аврал, мэм. ПолНЕЙший!
– вновь стал он взлаивать.
– КАК мои лиходеи? ЧТО сфордыбачили? На неделе к нам шведы; значит ревизия. Прежний как слетел? воровал, а концы прятать лень пню. Шмыгов же - ТОТ ещё, он

не сдастся! Гм-гм, не сглазить... Dear, мужской вопрос...
– Мы прошли с ним на кухню, и он шепнул мне: - Сейф где? Нет?! Как же... Это чревато. Может, ко мне тогда? Сэр, любезнейший, у меня двери - бункер!

– Ты телефон дал. Он тебя вычислит, - произнёс я, - наш Кнорре-П'aсынков.

– Dear, верно... Я ведь реально дал ему номер!.. О, fuck!
– он сокрушался.
– Ты не под стол хоть прячь. В антресоли хоть, вон, наверх туда!

Я впихнул сумку в хлам ветхой обуви, старомодных пальто и прочего, помещённый над кухней и вынуждавший мой рост склоняться, - на антресоли.

– Так...
– хмыкнул Шмыгов.
– Good! Ну, увидимся! Он подмётки рвать будет, твой Кнорре-П'aсынков, чтобы взять своё. Он звонит, и я сразу... Вы здесь когда все?
– Гость шёл к прихожей.

– К вечеру, - изрекла Береника.
– Днём у нас бизнес, Тоша наш в садике.

Он пожал её руку и, со значением, тряс мою.

– Слушай! Кончив с авралом, сходим-ка в бар, мой сэр? Лучше дружбы есть что? Ничто!
– подыграл он бровями.

XII Словомахия

– Пап, где ты был всю ночь?
– Сын прилип ко мне.

Береника открыла рот, но ушла к телефону. Слышалось: - Да... Естественно...

С сыном, медленно, мы пошли (а я вскачь в душе, не раздевшись, в куртке и в обуви) в комнаты. Всё на месте. Я успокоился... Люстра множилась на стекле, в серванте, в черни рояля и на саш'e, что с бисером; два распятия меркли над строем ящиков всяких пряностей и на них - накладные... Верба в кувшине, та, что из Квасовки... Вот наш быт.

Всё изменится! Барахло, накладные, пряности - к чёрту. Следом и мебель. Да и распятия. И - затем - прочь с промежности ни Москвы и ни веси, то есть с окраин. В Центр махнём, в те элитности, где, в немногих ста случаях нуворишей-счастливцев, Библия воплотила прелести жизни. Где 'скот и сикли', также 'рабы' где!.. Впрочем, не в Центр, нет, а в Скородом. Так! Пусть денег больше, чем я рассчитывал, лучше тратиться на родных. Всех - мать с отцом, брата, Анечку - в Скородом (Содом)! Плюс гараж ещё 'ниве' и поновей чему ('мерседес'), чтобы в Квасовку ездить им без меня уже... Всё б успеть... Я был в ужасе, что 'черёмуха', когда рак меня кончит, близится... Нике вверить контроль? нелепейшей, не могущей и шаг пройти, не задев чего? Ника женщина-невпопад. Мы схожи; но мне сложней, мне - первенец... Жертва сыном есть высшая. Авраам мнил сына прирезать из благодарности за рабов, скот, сикли - сходно и я так... Нике нельзя дать то, что добуду, вмиг разбазарит. Деньги - в Швейцарию и с условием регулярных ей выплат. Марку - советником. Фиск налоговой? Но моя смерть поможет (также амнистия 'капиталам' от ЕБээНа). Марка надёжен... Был бы он холост, он бы сошёлся с ней. У них было ведь в юности. Что, оказией? Нет случайного вообще: в мировой лжи схема, план и сценарий. Я, вошь, и то ведом. И сейчас - мой дебют. Успею?

– Папа, где был?

– В Кадольске. У дяди Гоши был на Миусской. Был с дядей Феликсом, кто ушёл.

– Мне, - начал он (я почуял, как он пах детством), - мама купила. Бэтмана.

– Тоша, знаю...
– Я чуть не выдал, что наблюдал их подле киоска.
– Да-да, конечно. Ты ведь хороший, любим дарить тебе.

Он припал ко мне, видно, свыкнувшись с новым мной за разлукой: - Пап, а где бр'aтина? Она старая? Старше дедушки?

– Ей семьсот лет. Дедушке - семьдесят.

– Она где-то у нас теперь?

Большеступный, с будущей долговязостью и величием носа как родовой черты, он (задумал я) будет первый без рокового наследства и нашей зауми. Что считалось святым, этичным, гикнется с бр'aтиной. Я последний, кто заплатил ей, кто, как ни лгал себе, устремлялся к библейским сиклевым ценностям, - пусть не искренне, как Б. Б., но... Близок триумф мой, и вскоре - действием - обнаружу, чт'o я таил внутри: виллы, пиршества, Рим, Багамы, эксклюзиор жене, маникюр и гламур, лоск, смокинг и голливудские зубы, Итон для сына, а после Оксфорд (Йель, Гарвард, Принстон), Квасовка, родовая усадьба... Вот кем я стал почти: Квашнинштейном! Вечным Жидом стал! Избранным!
– за счёт тысяч незнаемых, но вменённых мне 'братьями', каковых мне любить, мол, по христианству, как назидал Он... Что же, опять Он?! Мне, ещё в хламе, в стоптанной обуви, потному и едомому раком, мне, ещё нищему, никакому, - Бог, Кой до этого не жалел меня, вновь впендюривает любовь-де и не желает, дабы съимел я, чт'o мне должны Они за убитого сына - Он с Его Папой, Праотцем Яхве?!