Русская канарейка. Трилогия в одном томе
Шрифт:
– А это и есть официальные власти, – уверял, отсмеявшись и отирая слезы удовольствия. – Самые что ни на есть официальные в той местности, с во-от такущими обрезами! Ты вышку получишь вполне официально. Но перед тем, обещаю, пидар: ты на полную катушку споешь им серенаду своего шопе-ена, поял?
– Шуберта, – поправил Леон, и за это в последний раз на данном этапе плавания был отправлен в нокаут.
Костик, в сущности, ничего не знал; Леон просчитал верно: тот был нанят на одну ходку. Три курса Херсонского медучилища, хороший мальчик, горячее желание помочь деньгами маме после скоропостижной смерти отца. Через брата хорошего
Капитана Алексея Романовича Костик побаивался и уважал; Юргиса боялся до смерти. Подкатываться к юноше с будущими деньгами было опасно: под давлением мальчик мог все и вывалить. Да он и не решился бы ни на что, Леон и не заикался – незачем губить пацана. Зато раза три добросердечный Костик шепотом ронял пару фраз – вообще, про обстановку. Как-то шепнул, что из-за этого кипеша поменялся маршрут: должны были идти на Мальту, а сейчас в Грецию идем, куда-то севернее Родоса. Там ковры перегрузят на другое судно.
– А что – ковры? – спросил Леон равнодушно. – Контрабанда, что ль? Такие ценные, чтоб следы заметать?
– Следы? – удивленно переспросил Костик, – заметать? Да ковры, я думаю, ни при чем. А если кого и заметать – только тебя.
И тут Леон вопреки здравому смыслу сделал опрометчивую попытку уговорить парня на эсэмэску невесте, но Костик даже отшатнулся и головой помотал; схлынула с лица краска, обнажив гречку веснушек на скулах.
– Ты что?! – крикнул шепотом. – Меня Юргис убьет. Дознается – и хана мне.
Потупился, проговорил, не поднимая глаз:
– Извини, у меня мать хворает, не стану я в эти игры затеваться. – И, подняв голову, укоризненно добавил: – Ну, и потом: ты ведь прикончил его, что, нет?
– Прикончил, – согласился Леон.
– Видишь, – вздохнув, сказал Костик. – Значит, все справедливо.
Тем еще он был эскулапом, но рану на голове промывал и дезинфицировал, наложил повязку и таскал на себе в гальюн – за что ему немеркнущее спасибо на все оставшиеся дни. Дольше дней Леон не рассчитывал продержаться – учитывая ситуацию в нашем славном регионе…
К сожалению, он знал – в ужасающих подробностях, – что его ждет на различных этапах «дознания». К сожалению, отлично представлял себе весь прейскурант их фирменных «методов давления» – лучше было не думать.
К сожалению, он знал, что заговорит – говорят все. Вопрос в том – что говорить, и как говорить, и сколько будет работать версия раскаленного жениха-мстителя, после которой нужно будет сменить, вернее, обновить, и не единожды, арию: он собирался потаскать своих мучителей, насколько выдюжит, по лабиринтам нескольких легенд – как волк до последнего судорожного вдоха таскает на своей шкуре висящих на ней псов.
Ох, воистину – блаженны несведущие…
На четвертый день ближе к ночи дизель сбросил обороты до малой скорости в один-два узла, и яхта вошла в бухту – Леон услышал лязг якорной цепи и подвывание электрической лебедки. Значит, берег дикий, пришвартоваться негде, стоянка якорная…
После
Явился Костик, сменил повязку на голове, обронил сквозь зубы: островок-крохотулечка, Алимия – название, совсем пустынный: один колючий кустарник вокруг и развалины старых немецких казарм. Но бухта удобная, закрыта с трех сторон. Вот и все… Ждем встречи, сказал.
И часа через три к нему спустились двое – Юргис и матрос-араб, с которым Леон так приятно и полезно общался с лодки. Вновь его мумифицировали: широкой лентой запеленали ноги, руки прижали к бокам и заклеили рот («Давай, шопен, прочти мне напоследок лекцию»). После чего, перекатывая по полу (в голове от виска к виску металась шаровая молния), завернули в ковер.
Задохнусь, обреченно понял он. Зачем? Неужели эти идиоты ничего не хотят выколотить из пленного… Но нет: оставили, трудяги, малый просвет меж лицом и слоями ковра, так что воздух, и без того ароматизированный каким-то мерзким средством от ковровой моли, скудно проникал в щель. Мука была мученическая: пыльное крошево забивало ноздри, в голове нарастал мерный прибой, перед закрытыми глазами возник и поплыл оранжевый диск…
Пяти минут этих дыхательных упражнений хватило, чтобы Леон потерял сознание.
Когда его вновь ослепила синева полуденного неба, он зажмурился от рези в глазах и жадными рывками, как собака, стал втягивать ноздрями соленый морской воздух. Потому не сразу увидел, кто над ним нависает, – что подарило еще несколько секунд пусть не надежды, но желания жить и дышать. Потом с его многодневной щетины и запекшихся губ с треском и болью отодрали клейкую ленту, он открыл глаза, и желание жить пропало: над ним, скалясь от ликующей ненависти, нависала физиономия восточного джинна с рассеченной бровью, так и сросшейся в изумлении. Жесткая, как надкрылья жука, черная челка придавала этому дикому лицу нелепо женское выражение.
Чедрик: телохранитель, прислуга, порученец, а отныне и черная вдова Гюнтера Бонке.
Самолет из Брюсселя опоздал минут на сорок, так что к выходу пассажиров Натан Калдман успел тютелька в тютельку. Завидев высокую круглоголовую фигуру в дверях багажного отделения, он молча махнул рукой и терпеливо ждал, пока Шаули проберется через объятую воздушными шарами толпу встречавших.
«Почему мы всегда так оголтело радуемся возвращению своих из-за границы? – подумал Натан, – будто из опасных экспедиций или, не дай бог, из плена возвращаются. – И спохватился: – А ты – что? Ты-то как раз и встретил своего – из опаснейшей экспедиции».
У Шаули с собой была только небольшая сумка через плечо, и Натан в который раз восхитился: как тому удается всегда быть налегке!
Еще минут пять ушло на то, чтобы отыскать на огромной крытой парковке старый Калдманов «BMW»… Наконец с территории аэропорта, похожей больше на апельсиновые плантации, они выехали в сторону Иерусалима.
– Ты голоден? – спросил Натан.
– Не настолько, чтобы сожрать твой пиджак, но перекусить непрочь.
– А я ужасно голоден, не помню, когда и ел по-человечески. Мечусь, как крыса, между конторой, мыльными мальчиками из МИДа, собственным сыном и обезумевшей Магдой… За последний месяц она похудела на восемь кило и превратилась в мощи. Не возражаешь, если заедем в Абу-Гош?