Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)

Бетаки Василий

Или вот ещё замена: в довоенном варианте стихотворения было

«Из дерева я вырезал фрегат,

И над окном повесил в шумной школе

На радость смуглоскулых татарчат».

А в послевоенных изданиях поэт выселил татарчат из своих стихов, как Сталин из Крыма, а строка стала ещё оптимистичнее: «На радость всех сбежавшихся ребят».

Сходная операция проведена (опять же во избежание обвинений в «безродном космополитизме») над одним их лучших стихотворений поэта, над «Новгородской Софией»:

«Еще

детинца тусклы ризы,

А даль прозрачна и пуста.

София, голубь темносизый,

В лазурных лужах пролита»

……………………………………………….

«Он весь — тугая соразмерность,

Соотношение высот,

Ассиметрия, тяжесть, верность

И сводов медленный полет.

Пчелиный разум Цареграда

Лепил апсиды и притвор…»

А после 1948 года опять же, чтобы не угодить в космополиты, поэт сменил строителей собора:

«Умели пчелы Новаграда

лепить апсиды и притвор".

Впрочем, и не такое бывало тогда — ведь защитил кто-то диссертацию, доказав, что архитектор Юрий Фельтен не создавал решетку Летнего Сада! Фамилия была у него подозрительно иностранная! Ну, и приписали создание решётки кузнецу Зайцеву!)

И вот в концовке стихотворения о Софийском соборе появляются пионеры, как весёлый контраст мрачной прохладе храма. Эти пионеры регулярно возникают в конце чуть ли не каждого стихотворения на темы прошлого, а в стихах о Царскосельских парках они, вообще единственный увиденный поэтом атрибут современности, и связаны с античными статуями толстой белой ниткой…

Но не все же поэту переделывать старые стихи, приспосабливая их в каждом новом издании к новому зигзагу идеологической линии! И в стихах 1959 года мы видим сжигание акмеистических кораблей во всех смыслах:

Дышал я в пальмах вечным маем

На океанских островах.

(врет поэт, не выездной он был!)

Жил в легкой хижине с Маклаем,

Бродил с Арсеньевым в горах…

И побаловавшись перечислениями экзотических имен и мест, автор истерически открещивается от всего, что не находится в пределах Советского Союза, утешая советского читателя:

«Но что чудес искать далеко!

Они вот здесь живут сейчас,

Где мир, раскинутый широко

Построен нами и для нас!»

И за этой пошлятиной следует бодренький треп о социализме, о "чуде", которое творят конечно "простые люди».

Но иногда даже в эти годы наполненные пафосом «чего изволите», проскальзывали у Всеволода Рождественского иные строки — если случайно они были о том, что действительно ему было близко и не противоречило вместе с тем официальной государственной позиции. Такие строки в основном попадаются в стихах о старом Петербурге, о его зодчих и художниках.

«Чтоб в громе пушечных ударов

В Неву входили корабли,

Поставил Адриан Захаров

Маяк отеческой земли.

И этой шпаги острый пламень,

Прорвав седой туман болот,

Фасада выветренный камень

Приподнял в дерзостный полет».

И всё же настораживает и в этих строках нечто казённое. А потому и забаналивающее их… Это что-то сродни сухости казённого классицизма николаевского толка… В хороших вроде строках — опять приспособленчество,

но уже не внешнее, как с пионерами, а глубинное. Описывая захаровский ампир, то есть поздний классицизм, поэт тем самым напоминает о новом ампире ХХ в., шумно проявившемся в бесконечных послевоенных подражаниях началу XIX в. о так называемом «сталинском ампире», долженствовавшем самим своим холодным величием вызывать у зрителей нужные идеологам аналогии. Вот это официальное имперское псевдониколаевское "величие", обозванное позднее "архитектурными излишествами" и звучит в стихах "последнего акмеиста".

Измена себе мстит художнику. Гоголевский "Портрет" это объясняет. Пытаясь "задрав штаны бежать" за нуждами казенной пропаганды, поэт оказывается отброшенным из акмеизма лет так за двести — прямо в холодно-классицистическое и вполне додержавинское «стиховозведение».

А все потому, что очень уж старается прыгать в ногу со временем.

8. АРГОНАВТ (Валерий Перелешин, Россия — Китай — Бразилия)

Валерия Францевича Перелешина в России и поныне почти не знают. Он — один из самых ярких поэтов среди тех, чья судьба отмечена клеймом эмигранта. Поэтому поэт, в шестилетнем возрасте покинувший Россию, для советской литературы был вовсе не поэт, а «изменник родины»…

Перелешин — единственный, наверное, из русских поэтов который писал еще по-китайски и по-португальски. Поэт родился в Белоруссии (настоящая фамилия его Салатко-Петрище) и вырос в Харбине. Потом учился в Шанхае, где стал китайским юристом. До сорока лет жил он в Китае, и творчество его связано в этот период с китайской культурой, древней и прекрасной.

Валерий Перелешин переводил русских классиков на китайский язык, китайских поэтов на русский и написал много стихов, в которых Китай, его природа и его духовный мир живут естественно, так, словно это китайский поэт пишет по-русски:

Но когда бы ведать, что с детства

Я Китаю был обручен,

Что для этого и наследства,

И семьи и дома лишен –

Я б родился в городе южном

В Баошане или Ченду,

В именитом, степенном, дружном,

Многодетном старом роду.

Мне б мой дед, бакалавр ученый.

Дал бы имя "Свирель луны".

или тише: "Луч тишины"…

Перелешин олицетворяет одно из коренных свойств русской культуры: открытость всем другим культурам мира, их освоение и усвоение самым органичным образом. Когда переводит он китайскую классику, получается удивительное слияние китайской и русской поэтических традиций.

Я свежий шелк беру, как иней ранний,

Как чистый снег прозрачна белизна,

Чтоб веер выкроить из этой ткани,

Веселый и округлый, как луна.

Это его маленькая антология "Стихи на веере".

А вот "Восхождение на башню" Бан Чжи Хуаня:

Заходит солнце светлое у гор,

И в море Желтая река течет.

Кому и этот тесен кругозор,

Еще на ярус выше пусть взойдет.

Такая органичность слияния русского и китайского в стихе (не удавшаяся даже Гитовичу) возможна только при тех идеальных условиях, которые создались для Перелешина: оба языка и обе культуры ему одинаково родные… (Почти одинаково?)… Сам поэт сказал о себе все же так.