Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)

Бетаки Василий

…при всей нагрузке

Вер, девизов, стягов и правд,

Я до костного мозга русский

Заблудившийся аргонавт.

И как аргонавта по морям нося, судьба не оставляет поэта в покое: Перелешину пришлось в конце сороковых годов расстаться со своей второй родиной, со сказочным Китаем, который превратился в страшную пародию на СССР. Поэт оказался в Бразилии. Причем, чем серьезнее национальная сущность человека, тем лучше он вникает в чужую культуру

Прожив в Рио-де-Жанейро многие годы, Перелешин не только стал переводить на русский португальских

и бразильских поэтов, но и сам начал, как пишет он в шутку"…со словарем/ писать стихи по-португальски". Таких примеров немного. Ну Цветаева писала немного по-немецки, Рильке по-русски неуклюже написал несколько стихотворений…Бродский по-английски… Вот разве что Дэвид Мартин — "самый невероятный из поэтов Австралии" писал в юности прозу по венгерски, потом по-немецки и на иврите, а потом лет тридцать уже как стал он «одним из самых оригинальных англоязычных поэтов Австралии»…

Перелешин же и по-русски о Бразилии пишет так, словно он белорусский бразилец:

Дожди скуповатые

Становятся летними,

А травни лохматые

Пахучими цветнями.

Звана запевалами,

Пичужками малыми,

Вся разноголосица:

Бразилия звонкая,

Страна первозданная,

Жалейка ты тонкая,

Возня барабанная!

Как естественно эта белорусская жалейка входит в бразильский колорит, словно так и была она сестрой какой-нибудь свирели амазонского индейца…

…

Сочетание русского, китайского и бразильского поэтического мышления дает невероятные по экзотичности и вместе с тем точные картины природы. Вот в стихотворении "Туман" — единство музыкально-ритмического решения и детальной красочной живописи оставляет словно физическое ощущение прикосновения кожей лица к туману:

По утрам белесоватые туманы,

И в тумане, словно айсберги, дома,

И безликие химеры и обманы,

Равнодушием сводящие с ума…

Тягучая словно туман мелодия не меняет ритма, но резким словом, но — иным цветом дает контрапункт. Мелодия та же, а напряжение меняется:

Лучше б огненное зарево позора,

Где, как мученик, на крест я вознесен,

Чем слепые волокнистые озера,

Завлекающие в тусклый полусон.

Резкость первых двух строк, их огненность — контрастирует со вторыми двумя строками — этими "слепыми, волокнистыми", с этой пастельностью зыбких тонов.

И когда изнемогали мы под гнетом

Невесомых и кочующих морей,

Вырастали за нежданным поворотом

Осиянные пролеты галерей.

Перелешин, став безусловно поэтом китайским, а потом и португальским — хотя на этом языке вышла всего одна его книга, — остался русским поэтом по противоречиям, по крайностям настроений… То он пишет:

Умею жить без веры,

Без дружбы, без России…

А то — вдруг –

Боже, Боже, как беспросветен

Бедный мячик твоей земли,

Весь болеющий от отметин,

Что твои бичи нанесли!

Его стихи — это многократное фаустовское "остановись, мгновенье". Минутное настроение, сменяющееся другим, столь же минутным, но есть у по¬эта и непреходящие ценности… В

пятой книге стихов «Южный дом» Перелешин вспоминает о Китае так, как мог бы только китайский поэт:

Ты пойдешь переулками до кривобокого моста,

Где мы часто прощались до завтра… Навеки прощай,

Невозвратное счастье! Я знаю спокойно и просто:

В день, когда я умру — непременно вернусь в Китай.

Так от страны к стране, от иронии к молитве, от португальского верлибра или китайской миниатюры к русскому чеканному сонету мечется поэзия Валерия Перелешина. Не случайно он одну из своих книг назвал "Качель". Размахи этой качели, то едва заметные, то несущие под иные небеса — вот суть его взгляда на мир.

Открытость всему влечет за собой самоанализ, попытку найти причины всего на свете внутри себя. Явное влияние буддийской философии, которая причудливо сливается в стихах Перелешина с христианскими мотивами. А среди них находят свое место и символы даосизма:

Во дни, когда в борьбе вечерней

Крест и дракон соплетены,

Зовут меня к венку из терний

Мои настойчивые сны.

Забудь покой и дом и ложе,

Пророком Божьим стань в глуши!

И послан я Тобою, Боже,

В глушь собственной моей души.

Вот этом, невероятно лаконичном, стихотворении, мы видим переосмысление традиционного образа русской поэзии — поэт пророк. Но если пушкинский пророк послан "глаголом жечь сердца людей", а лермонтовский — ужасаться бездне зла, сокрытой в людских душах, то пророк Перелешина послан в самого себя. Борьба с собой, как частица действия, исправляющего мир, начиная с себя самого. Ведь любое иное действие — только ухудшает состояние всего окружающего мира. Так учит буддизм. Сама решимость, готовность к борьбе с собой — это уже духовная победа:

Но зверем буду ли раздавлен,

Иль крест победно подыму,

Не буду ль все равно прославлен

За верность зову Твоему?

Эта "верность зову" — очень важна в поэзии Перелешина, для которого все религии, как некогда говорил Хафиз, “только лучи одного и того же солнца, именуемого «истинный»” (аль-Хаки).

Вот он описывает гору Корковадо, возвышающуюся над Рио-де-Жанейро. На её вершине — статуя Христа. И процесс подъема приобретает символический смысл: чем ближе к вершине и к Спасителю, тем дальше отступает мир мелочных забот, и человек остается наедине с Небом:

Тускнеют в предвечерних далях

Дома и пляжи и авто,

О радостях и о печалях

Здесь не напомнит мне ничто.

Здесь так легко почти без боли

Страстей наскучившую нить

Прервать одним порывом воли

И в дольний город уронить.

Конфликт между поэзией и бытом, духовностью и суетой, личностью и обывательщиной… ("Не прощают бессонниц/ те, кто спит по ночам ").

И возникает образ муравейника, как символа "общества", которому не скучно без свободы. «И мир сей так бы не менялся веками», если бы не те немногие, кто готов расшевелить этот мелкий самодовольный муравейник.