Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)
Шрифт:
Одержанных побед немного.
Когда рядом с такими шедеврами афористичности появляются в книге снова длинноватые банально-пейзажные поверхностные стихи, или опять исторические поэмы, неведомо для чего написанные, то уже не по ним, к счастью, судишь об авторе.
Но вот только одна из поэм (к сожалению!) того стоит, чтоб на ней задержать внимание. Потому что в данном случае поэт, видимо, знает, зачем он ее написал. И потому еще, что после лирики, в которой звучит всё искренне,
Называется поэма "Струфиан". В подзаголовке — "недостоверная повесть".
Существует предание, что Александр Первый не умер в Таганроге, а, уйдя от власти, скрылся неведомо куда.
И есть другая легенда, о праведном сибирском старце Федоре Кузьмиче. В некоторых книгах и в том числе в записках барона Вигеля утверждается, что Александр Первый и Федор Кузьмич — одно и то же лицо. Этому есть немало косвенных доказательств. Но всё, относящееся к этой теме, в СССР было все 70 лет запретно, даже музейщикам «не рекомендовалось эту тему затрагивать» (знаю по собственному опыту).
.
И вдруг легенда эта — в советское, заметьте, время! — выплыла в поэме Самойлова, хотя и в виде пародийном.
В Таганроге, во двор дома, где живет царь, опускается летающая тарелка (НЛО), и Самойлов с её помощью убивает двух зайцев: высмеивает легенду об исчезновении Александра Первого, говоря, что царя похитили "марсиане", и вышучивает разговоры об НЛО.
В поэме, по ямбическому стиху довольно вялой, Самойлов описывает:
…полушарье,
Чуть стиснутое по бокам,
Производившее шуршанье
Подобно легким сквознякам
Тарелочка улетает восвояси, а с ней исчезает и царь.
Что же касается Федора Кузьмича, то он — по поэме — вовсе не сам царь, а свидетель того, как царя спёрли. Тем самым Самойлов старательно разделяет личности царя и Федора Кузьмича, чтобы этим убить саму "идеологически вредную" сторону легенды. Да и уравнивая два сюжета, хочет вышутить оба, что само по себе было бы забавно, будь поэма лучше написана.
Автор сочиняет историю о том, что некий казак Федор Кузьмин (а не Кузьмич!) пробирается к жилью царя, чтобы вручить ему "Трактат об исправлении Российской империи" Вот в этом-то трактате и состоит суть всей шутовской, но неуклюжей поэмы: вот каковы идеи казака —
На нас, как ядовитый чад
Европа насылает ересь…
Со своей западнической точки зрения, невольно тоже доведенной до пародии, поэт излагает то, что якобы сочинил Федор Кузьмин;
Дабы России не остаться
Без хомута и колеса,
Необходимо наше царство
В глухие увести леса,
В
Оставив за Москвой заслоны…
А не то — предостерегает казак царя –
Не будет девы с коромыслом,
Не будет молодца с сохой,
Восторжествует дух сухой,
Несовместимый с русским смыслом…
Так ради чего Самойлов нагородил три с лишним сотни строк?
Некоторые фразы этого Кузьмина слегка напоминают общеизвестное солженицынское "Письмом вождям", где и верно есть фразы о том, что "необходимо заселение наших огромных и поныне почти пустых пространств Северо-Востока".
А строчки
" необходимы так же меры
по возвращенью старой веры
слегка пародийно перекликаются со словами Солженицына в том же «Письме»: «тогда была не идеология всеобщего насилия, а православие, да древнее семивековое православие Сергия Радонежского»
Мне, крайнему атеисту, до православия этого как до лампочки Ильича, но выступать, хотя бы и косвенно, против человека, которого как раз в это время преследовали, за что бы то ни было, по-моему было несколько неуместно.
Итак поэт Самойлов "одним махом семерых убивахом": и с легендой расправился, и почвенничество вышутил. И, видимо, сам посмеялся вволю! Но вот поэзия — из за обилия целей — тут явно улетела вместе с НЛО.
В окно все это видел Дибич,
Но не успел из дома выбечь.
Это ведь авторская речь, а не слова казака! Или строчка "истории свидетель той" с её; тяжеловесной и вовсе не оправданной инверсией! И таких строк в поэме множество. Словно разучился Самойлов стихи писать. И это — после немногих, может быть, но первоклассных лирических стихов?
А жаль…
15. ПУТЬ К ЗЫБКОСТИ (Вадим Шефнер)
Если взглянуть на стихи Вадима Шефнера, опубликованные в конце тридцатых годов и на стихи семидесятых, — не миновать странного ощущения, что перед нами два поэта, немыслимо разных!
Сравним:
Вонзая бивни света в темноту,
Пронес меня автобус мимо сада,
На миг возникли яблони в цвету,
Калитка и дощатая ограда.
Когда-то я входил в калитку ту…
Это — 1938 год. А вот — 1970:
Спят снежинки на рострах,
На пожухлой траве,
А родные их сестры
Тонут в черной Неве.
Жизнь свежей и опрятней,
И чиста и светла,
И еще непонятней,
Чем до снега была.