Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)
Шрифт:
Откуда слышно ангелов молитвы,
Мы по ночам все выброшены вверх
В какой-то многоцветный фейерверк,
Арен, эстрад, экранов, галерей,
В мой город всех ветров и всех огней,
В мой город всех огней и всех ветров,
Где погибаем мы от катастроф…
Я не случайно приёл это стихотворение целиком. Оно очень близко к лучшим стихам
А. Вознесенского («Аэропорт», «Стриптиз» и другие из американского цикла)…
В этих строках тоже больше упоения, чем трагизма…
Есть у него стихотворение о том, как ломают старый дом. Люди
Там где выломлены стены,
Люди в воздухе висят.
Протест души против перемен, ведущих к обезличке человека в мире роботов — всё слышнее!
(«отдайте мне имя мое!»). И в таком протесте личности против чего-то наваливающегося, непомерного, стремясь вырваться из безвестности, гоняется — хоть за славой Герострата, — новый гого¬левский Петр Иваныч Добчинский… Но сегодня он уже не довольствуется фразой
«Скажите же Государю, что вот живёт на свете такой…». Ему теперь всё равно, чем проявиться, как нашуметь, лишь бы не сгинуть безвестно
От моей лохматой хари
Телевизоры в угаре,
С грандиознейших афиш
Я показываю шиш!
Лишь бы заметили! Ну — хоть «Бомбу кину в детский сад», но не затеряюсь в каменных джунглях. А виноваты ли эти джунгли? С другой же стороны — разве не этот мир порождает и вполне полезных роботов, разве не он обеспечил и относительное благополучие цивилизованного мира, да и выход человека за пределы планеты? Сердца астронавтов, стучащие на Луне, — может и вправду, они первые ласточки настоящих свершений?
… Ты сердца, как букеты,
На другие бросаешь планеты!
Да, человек теряется в этом мире, но человек же и возвеличен этим миром! Человек — не «робот бога», и свобода воли у него есть именно для того, чтобы человечество не муравейником было, а ансамблем, сложившимся из множества неповторимых личностей. Только такой творец (и он же инструмент) годен для всегда продолжающегося и не знающего окончания сотворения мира.
Непосредственное выражение свободы воли по Елагину и есть творчество. А если эта свобода воли выражается порой в преступных делах — это издержки той же свободы! Просто если исходить из протестантской этики, чувство ответственности в наше время отстало от чисто созидательных возможностей. Вот в силу этого отставания и возникают чудища Франкенштейна, от которых иные кидаются в плоские буколические антиутопии:
Сотворил ты свой угольный рай
До последнего гвоздика,
А теперь — то и знай, повторяй:
"Загрязнение воздуха!"
А то, что по собственной вине твоей настаёт ещё и загрязнение памяти, разума, совести — люди нередко забывают… Но кому много дано, с того много и спросится!
Пострашнее, чем дыма слои
И фабричного замызга,
Загрязнение вымысла и
Загрязнение замысла!
И если исходить из этой логики, то оказывается, что зло безнаказанно разгуливает только потому, что мы, беспокоясь о загрязнении воздуха, мало волнуемся о загрязнении разума, совести и тому подобных «нереальных» мелочей… И вот неминуемо по вине вышедшего из повиновения робота возникает Дракон. Как в гофмановской фантазии, он появляется вполне реальным путем: Приглядитесь,
Там двенадцать вертолетов,
А тринадцатый — дракон.
Чувствуя свою мощь, ибо никто не противится ему (не до того, мол, или, как сказано по сходному поводу у Вознесенского «быть человеком некогда»), дракон на крыше провозглашает вседозволенность, как принцип:
Я вчера девчонку сгрёб
с нею шасть на небоскрёб
…………………………………….
Дым столбом стоит от оргий
У меня, у меня,
А что есть Святой Георгий –
Болтовня, болтовня!
………………………………
У святого — ни копья,
Не купить ему копья!
………………………………
Я сейчас снимусь со старта,
Улетаю в Бамбури,
Там на конкурсе поп-арта
Заседаю я в жюри…
Задорно кричит дракон со своей крыши… Дракона этого некому сразить. И нелепо было бы ждать, что зло самоуничтожится… Лишь синтез рефлектирующего добра и решительной силы — нечто вроде «Гамлета с мечом Фортинбраса» — только такой синтез мог бы, по мысли поэта, решить проблему… Неслучайно поэтому винеровская тема «Творца и Робота» — одна из главных в поэзии Елагина. И приложима она равно и к американской, и к российской действительности.
Вспоминается знаменитая фраза Бруно Ясенского»: «Бойтесь равнодушных!»
Одно из самых удивительных свойств елагинской поэзии — это то, что он всю жизнь писал так, словно живёт в России. Еще в первой своей книге «По дороге оттуда» интонации Елагина близки к стихам многих поэтов военного времени:
Брошенное на штык,
Дважды от крови ржавый,
Загнанное в тупик
Дьявольскою облавой,
Ты, мое столетье!
Стихи Ивана Елагина во многом касаются не столько России и Америки, сколько общечеловеческих проблем, но когда поэт изображает советскую жизнь — это никогда не абстракция: это всегда "крупный план". Ирония уступает место сатире. Как бы поворачивая в сегодня традицию сатирических гимнов раннего Маяковского, пишет Елагин "Гимн цензору":
Режь меня
Грешного,
Не печалься –
Ты же начальство!
…………………………….
Я буду бряцать лирой,
А ты меня контролируй
В общем, советская общественная «гармония», пронизанная цензурой, точно такая, как видел её ещё Ленин в статье "Партийная организация и партийная литература"… И удивляет, насколько "Стихи об авторском праве" написаны как бы изнутри страны, словно поэт их писал в Москве или в Киеве, а не в Питтсбурге:
Какие права за автором сохраняются? «Все!» Ах, все! И разматы¬вая клубок, поэт приходит к выводу, что из всех прав на самом деле остается одно…
Право на общую яму
Было дано Мандельштаму
….
Елагин именует "невозвращенцем" Данте.
«…через шесть столетий с лишком
он добился пересмотра дела"
И его пример очень даже обод¬ряет русских поэтов:
Доживем и мы до пересмотра
Лет через шестьсот или семьсот.
За свою неотрывность от России поэт платит все же некоторым отчуждением от страны, в которой живет почти сорок лет… Он лю¬бит Америку, он ее понимает, и все же: