Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)
Шрифт:
"Ах, мой слоник!" Туда и дорога!
Все на небе так сладостно спит,
А за слоника кто же осудит?
И вдруг –
(ужас встречи с собой возникает, как труба, зовущая на Страшный суд)
Только сердце твердит и твердит,
Что второе пришествие будет!
Одарченко словно рисует трехслойную схему человеческой психологии: в глубинах глубин — совесть, духовность., добро… Над ними толстенный слой мерзостей. Это и есть подполье. А сверху — тонкая кора благопристойности, приличия, короче всего, что отблескивает
Скрывая свое подполье от других, и что еще хуже — от самих себя, мы делаем уж вовсе недоступными те глубины, где сохраняется истинно человеческое…
Одарченко же видит себя без верхнего слоя. Без лакированной коры. И вот беспощадно, о себе и обо всех:
Стоит на улице бедняк,
И это очень стыдно.
Я подаю ему пятак,
И это тоже стыдно.
Вот реальное действие, а что же в мыслях? В подполье? На самом деле? Далее события принимают вовсе нереальный вид, но описанные действия, если считать, что они происходят в воображении, выдают, раздевают, вытаскивают на свет то, что в этом подполье происходит:
Я плюнул в шапку бедняку
А денежки растратил,
Ужасно стыдно бедняку,
А мне с какой же стати?
Поэт напоминает: внешне мы поступаем так, как в первой строфе, а внутренне — в подполье своем — так, как во второй строфе. И если это — наш истинный образ, то ясен горький вопрос в другом стихотворении Одарченко: "Так ли уж гордо звучит Человек?
Роковое чувство обреченности всего сущего одних толкает на растрату совести, (хоть день, да мой!) создавая из них вежливых благопристойных циников, а других заставляет искать выход из безвыходности, метаться между бунтарством и молитвой
Одарченко — это мир увиденный столь беспощадно, мир, где слоника можно безнаказанно…И мечется поэт между надеждой на конечную справедливость абсолютного (второе пришествие?) и жестокой безнадежностью, выраженной в интонациях разъедающей иронии:
В сырой земле так много мест,
И это так прекрасно…
А может — не ирония? Ведь поэт-то покончил с собой!
Чувство безнадежности выражено у него с предельной остротой. И если Ходасевич эту безнадежность рационально доводил до логического конца спокойно, холодновато, то темперамент Одарченко кидает его в гротески. Кажется — вся его поэзия стала откликом на слова Мефистофеля
«Я рад бы к чёрту провалиться,
Когда бы сам я не был чёрт!»
Одарченко чёртом не был, да и за ангела себя выдавать не хотел.
Но в самоуничтожительном поэтическом акте он назвал чёрта по имени, и тем хоть чуточку обезопасил.
17. "ГОРОД ВСЕХ ОГНЕЙ И ВСЕХ ВЕТРОВ…" (Иван Елагин (Матвеев)
(бухта Золотой Рог, Россия 1918 — Питтсбург США, 1987)
«Единый
Потоки настоящей поэзии по обе стороны железного занавеса оказались не только живыми, но во многом и сходными. "Таланты ходят парами" когда-то заметил Андрей Вознесенский. И вот Иван Елагин из Питтсбурга и Андрей Вознесенский из Москвы во многом такую пару и составляют. Они порой похожи. Оба они, конечно, во многом идут от Владимира Маяковского.
По моему мнению, Иван Елагин — самое крупное явление в русской поэзии второй эмиграции — людей, которых война закинула в Европу и в Америку.
Цитаты к биографии привяжут,
Научно проследят за пядью пядь,
А как я видел небо — не расскажут:
Я сам не мог об этом рассказать…
Все же хочется попробовать рассказать, как именно Иван Елагин «видит небо».
Парадоксальность мысли у поэта чаще всего выливается в иронию:
Колоссальнейшее неудобство
Человеком быть, а не мопсом!
Ну а я, так в квадрате влопался:
Быть поэтом — сверхнеудобство!
Если само существование — штука опасная, то существование поэта ещё опасней!
Поэзия — это "полет с нераскрывшимся парашютом", поэт — это шахматная пешка, которая может идти только впе¬ред, не по особой отваге, а просто так устроены правила её жизни….
Но с поля когда-нибудь снимут меня,
Каким-нибудь каверзным ходом коня,
За то, что я силы своей не жалев,
Кидался по следу чужих королев,
За то, что с позиций, разгромленных вдрызг,
Я шел на предсмертный восторженный риск!
За то, что сыграть не умел я вничью…
Елагин видит мир раздробленным на враждующие осколки. Мир машин, роботов, бюрократов, мир, в котором «каждому некогда», в котором отмахиваются от природы и поэзии… На чудака Диогена, ищущего в этом мире человека, смотрят, как на чудовищный анахронизм.
Зряшным ты занят делом:
Человек не бывает целым! — говорит поэт античному философу, а с ним и всей античной идее гармонического.
Но против чего воюет поэт? Против двух крайностей. Первая — залезь в пещеру, а вторая — управляй собой при помощи кнопок. В обоих случаях обретешь цельность, но человека в себе потеряешь! Вот и остается бесконечный спор с собой. Без побед и поражений. Неустойчивое равновесие поэтического бытия…
Каскадом, звездопадом, светопадом
Автомобили мчат по автострадам,
И проносясь в автомобильном гуде,
Мы за рулем кентавры, а не люди.
В такую высь нас подымают лифты,