Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)
Шрифт:
Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем,
У каждой эпохи свои подрастают леса,
А все-таки жаль,
Что нельзя с Александром Сергеичем
Поужинать в Яр заглянуть хоть на четверть часа…
Связь с пушкинской эпохой у Окуджавы органична. Ведь и проза его по большей части и по времени описываемому, и даже по языку близка началу пушкинского столетия. А язык — это образ мысли, свойственный людям каждого времени… И когда язык Окуджавы кажется нам сугубо сегодняшним, даже тем разговорно-скороговорочным, который жужжит по всей Москве, —
Мостовая пусть качнется, как очнется.
Пусть начнется, что еще не началось,
Вы рисуйте, вы рисуйте, вам зачтется,
Что гадать нам — удалось — не удалось…
Вы как судьи, нарисуйте наши судьбы…
Ощущение назначения художника, его сути и судьбы — тут пушкинское:
«Ты сам свой высший суд…
Всех строже оценить сумеешь ты свой труд!»
Один из главных мотивов лирики Окуджавы — особое, вроде бы давно забытое обращение поэта с женщиной: в стиле опять-таки той дальней эпохи, по крайней мере, в соответствии с нашими представлениями о том времени, от которого нас отделяет уже два века. Степень романтизации, впрочем, всегда прямо пропорциональна отдалённости во времени! За внешним обликом "типичной москвички" у Окуджавы всегда почти просматриваются красавицы пушкинских времен, словно сошедшие с портретов работы Тропинина…
"Зачем мы перешли на ты"… "Женщина, Ваше величество, как решились. сюда?" Сюда — это не только в арбатскую кухню, где десять разных кастрюль на плите, это вообще в наше время…
Призрачным выглядит у Окуджавы мир коммуналок с чёрными котами на грязных лестницах, мир серых улиц XX века… А реальным оказывается вневременной образ Женщины из истинного праздничного мира, романтического и вечного.
Она в спецовочке, такой промасленной,
Берет немыслимый такой на ней
Да нет же, нет: «не обращайте вниманья, маэстро» — это только ослиная шкура, а на самом деле
Ах, Надя, Наденька, мы были б счастливы,
Куда же гонишь ты своих коней?
И даже та, про которую "наболтают, накукуют, а она на нашей улице живет" — та тоже на самом деле нездешняя, а уж скорее блоковская.
За декорацией современности, за внешним убожеством и серостью, за этим потертым пальтишком Окуджава видит Ту, непреходящую — ну хотя бы Лавинию из "Путешествия дилетантов! Или Наденьку, лихо гонящую коней, а обречённую промасленным спецовочкам!
Тусклое здесь электричество,
С крыши сочится вода…
Женщина, Ваше величество,
Как вы решились сюда?
В эту тёмную и скорее всего просто не существующую в действительности Москву?
Не бродяги, не пропойцы
За столом семи морей…
Эти две строчки состоят полностью из тех речевых оборотов, что знакомы нам по стихам Киплинга.
«Вы
И птицы ошалелые летят…»
— по собственным словам Окуджавы: «вот стихотворение, слепившееся как-то странно из киплинговской «Пыли»».
Да и многие другие его стихи о войне: ну, хоть например:
«А что я сказал медсестре Марии,
Когда обнимал её:
А знаешь, ведь офицерские дочки
На нас, на солдат, не глядят…»
Кстати, Томми Аткинс, видимо, точно так при случае и сказал своей девчонке
Не бродяги, не пропойцы
За столом семи морей…
Напоминают ещё о том, что «очи синие бездонные
цветут на дальнем берегу»
Ну да:
Просто нужно очень верить
Этим синим маякам,
И тогда нежданный берег
Из тумана выйдет к нам
Это те женщины, которые "перепутали улицу, город и век", они и есть источник мужества для мужчин, которые
скидывают тут же свои прозаические пиджачки, призрачные тоже прозаические маски, и — вот-вот сверкнут эполеты. И шпоры.
Поручик Амилахвари — вот ведь чей голос мы слышим в мягком и совсем не героическом голосе:
Когда трубач над Краковом
Возносится с трубою,
Хватаюсь я за саблю
С надеждою в глазах.
Это Агнешке Осецкой? Не только. Это Польше вчерашней — Польше восстаний, Польше Костюшки, Мицкевича и Чарторыжского. Но это и Польше шестидесятых годов ХХ века, когда мы все хватались «за саблю с надеждою в глазах»:
«Потертые костюмы сидят на нас прилично», но только пока не затрубил краковский Трубач. Костюмы эти «нестойкие колдовские» исчезают и перед глазами сверкают эполеты декабристов.
Если вспомнить повесть "Будь здоров, школяр" — видно, что и под серой шинелькой «школяра» — чуть повзрослеть ему — обнаружится мундир гвардейского поручика.
Маскарад современности тленен, минутен. Суть мужества — вечна. Не страшно кажущееся убожество:
Кларнет пробит, труба помята,
Фагот, как старый посох, стерт,
На барабане швы разлезлись,
Но кларнетист красив, как чёрт…
Хочешь разглядеть за призрачной серостью современного быта — истинное, вечное. Вслушайся в серый сумрак — «сквозь бессонницу, и полночь, и туман" —
слушай Барабанщика!
Самое трудное — не соблазниться видимостыо, которая на каждом шагу кричит, что она, и только она есть реальность!
Скинула лягушка свою шкуру, а под ней — "Женщина, Ваше Величество". И весь мир преобразится через нее…
«Полночный троллейбус» тоже лягушечья шкура, реален не он, а корабль, не московские пассажиры — а матросы, ибо суть человеческих отношений определяется не законами толпы в уличном транспорте, а законами матросской солидарности…