Русские идут!
Шрифт:
Тот кивнул и принялся ножом чистить ногти.
Машина доехала до места, где можно было развернуться. Розанов приказал водителю остановиться и сказал:
— Лысенко, постарайтесь объяснить пленному, почему мы вынуждены с ним так поступить. Предупредите, что, если он снова попытается водить нас за нос, мы дадим ему новый, еще более суровый урок — будем бить, пока он сам не запросит смерти. Крегиткин и Золтин, будете держать его за руки. Приступайте.
Моряки открыли дверцы и вылезли из машины. Леверидж остался сидеть, трясясь от страха. По команде Розанова Хрущевский сунулся внутрь и, схватив
— Смотрите, не переусердствуйте, он еще должен говорить, — предупредил Розанов, — и видеть. Хотя бы одним глазом.
Хрущевский кивнул и, как боксер, работающий с грушей, начал методично бить Левериджа.
Золтин, державший левую руку пленника, почувствовал, как она напряглась, потом задергалась и ослабла. Не в силах глядеть на «работу» Хрущевского, он смотрел на зажатую в его руках кисть американца — светлые волоски, грязные неровные ногти, пузырек от ожога между большим и указательным пальцами. Этот ожог напомнил ему стоянку в Риге, когда он нашел Крегиткина в стельку пьяным на юте. В пальцах его дотлевал сигаретный окурок. Весь следующий день он матерно ругался, не в силах работать рукой, покрытой волдырями. Искоса взглянув на Крегиткина, Золтин, к своему удивлению, заметил, что тот ухмыляется. Тело Левериджа обмякло, удерживать его становилось все труднее и труднее, а Крегиткин продолжал скалить зубы, словно поддерживал не избиваемого человека, а выпившего лишку офицера. Золтин отвернулся и прикрыл глаза.
Василов, наблюдавший за избиением с видом крупного специалиста, заметил выражение лица Золтина.
— В чем дело, товарищ Золтин? Вам что-то не нравится?
Золтин быстро повернул голову и промолчал.
— Знаток американских женщин должен немного разбираться и в американских мужчинах, — продолжал Василов. — Или этот предмет вам не так интересен?
Отведя глаза, Золтин хранил молчание.
— Хватит, Хрущевский, достаточно, — наконец сказал Розанов.
Не говоря ни слова, Хрущевский отошел и стал разминать костяшки пальцев. На лбу у него выступил пот, он часто и глубоко дышал, глаза затуманились. Он напоминал бегуна по пересеченной местности после финиша. Сплюнув, помахал кистями и высморкался.
— Положите пленного в машину, — скомандовал Розанов.
Золтин и Крегиткин подтащили обмякшее тело к автомобилю и не без труда погрузили его на заднее сиденье. Золтин как мог старался отвернуться, чтобы не глядеть на лицо Левериджа. Он боялся, что его стошнит, но сумел сдержаться и надеялся, что другие ничего не заметили. Он залез на сиденье и, пока остальные рассаживались, уставился в окно.
Оглянувшись на Левериджа, Розанов сказал:
— Хрущевский, я предупреждал вас, он должен говорить. Вы перестарались.
— Сейчас очухается, — оправдывался тот. — Я ему только слегка врезал по челюсти…
— Он без сознания. А вдруг у него сотрясение мозга? Как же он нас поведет?
— Вот говно! Почем мне знать, что с его мозгами?
Розанов вздохнул.
— Когда он придет в себя?
Хрущевский оглядел неподвижное тело.
— Через пять минут, от силы десять, — сказал он. — Я старался полегче, как вы сказали. В основном по ребрам прохаживался.
— Нам некогда ждать, — обратился Розанов к водителю. — Вперед.
Машина развернулась и поехала назад, к дороге. У развилки Лысенко радостно вскрикнул:
— Сейчас направо!
Розанов посмотрел на него.
— Вы уверены?
— Абсолютно. Я запомнил.
Розанов кивнул шоферу, и машина свернула направо.
Глядя на блестящую от росы листву, Золтин чувствовал, как недавняя тошнота и уныние сменяются странным оживлением и какой-то радостью. Утренний туман рассеялся, и воздух над болотами стал голубым, прозрачным и свежим, детали пейзажа обрели четкие очертания. Прошлой ночью, когда они высадились на берег и долго шли по бескрайним болотам, он проклинал и эти болота, и этот кустарник, и весь этот проклятый остров. Теперь же, купаясь в великолепии красок, он убедился, что остров совсем иной. Вокруг не было ничего, кроме неба и осеннего буйства природы. Он желал бы выйти из машины и прогуляться, хорошенько осмотреть здешние заросли, тропинки и пруды. Золтин родился и вырос в городе, поэтому прелесть осени на природе была для него внове.
Машина внезапно остановилась, и его размышления прервал окрик Розанова.
— Лысенко! — рявкнул он. — Что скажете? Это вы тоже запомнили?
Автомобиль выехал на вершину невысокого холма и завис над обрывом у заболоченного пруда, густо заросшего лилиями. Вместо дороги перед ними был пустырь, покрытый ржавыми жестянками из-под пива, битым стеклом. Лысенко, весь красный, тупо глядел на эту свалку.
— Раньше этого не было, — пробормотал он, а водителю сказал: — Вы поехали не по той дороге, что я говорил. Надо было лучше слушать.
— Сказали — направо, я и свернул, — отозвался Громольский.
— Я имел в виду следующий поворот. Любой дурак догадался бы.
— Хватит, Лысенко, мне все ясно. Вы заблудились, — сказал Розанов.
— Ничего подобного, — стал оправдываться тот, — я точно помню…
— Замолчите. Я не отменял своего приказа держать рот на замке.
— Я подам рапорт о переводе на другой корабль, как только…
— Я сказал: заткнитесь.
Покраснев как рак, Лысенко скрестил руки и откинулся на сиденье.
Розанов обвел болото взглядом и вдруг оживился.
— Ага! Вот он! — И указал на запад, где в отдалении маячили крыши городских домов. — Туда мы и двинемся. Поехали.
— Как поедем? — спросил Громольский. — Дороги нет.
— Выполняйте приказ, — ответил Розанов. — Придерживайтесь заданного направления, и вперед!
Через полчаса исцарапанная и побитая машина со скрежетом въехала на окраину городка. Покрышки хлопали на ободах, одежда матросов, сидевших снаружи, превратилась в лохмотья, которые развевались по ветру. Пассажиры внутри заработали синяки и кровоподтеки, головы у них кружились. Раздался скрип и лязг, машина начала мелко трястись и вздрагивать и наконец замерла. В моторе что-то хрипело и стучало, из него вырывались облака пара.