Русские исторические женщины
Шрифт:
После коронации, Екатерина Алексеевна несколько дней оставалась еще в Москве, а государь раньше ее уехал в Петербург.
И опять начинает скучать о ней: видно, самому чувствовалось, что недолго оставалось ему жить на свете.
«Катеринушка, друг мой сердешнинькой, здравствуй! – пишет он ей с дороги. Я вчерась прибыл в Боровичи слава Богу благополучно, здорово, где нашел наших потрошонков («потрошонки» – это царские дети) и с ними вчерась поплыл на одном судне… зело мучился от мелей, чего и тебе опасаюсь, разве с дождей вода прибудет; а ежели не прибудет и сносно тебе будет, лучшеб до
А через несколько дней уже пишет из Петербурга:
«Нашел все, как дитя в красоте растущее, и в огороде повеселились («огород» – это летний сад); только в палаты как войдешь, так бежать хочется – все пусто без тебя… и ежели б не праздники зашли, уехал бы в Кронштат и Питергоф… дай Бог вас в радости здесь видеть вскоре!»
Пришел ноябрь. Царю подали безыменное письмо. Началось страшное дело Монс и его сестры Балк.
Мы обойдем это дело: мы уже знаем, что чуть ли не оно подкосило последнюю силу пятидесятишестилетнего колосса.
27-го января 1725 года, в четвертом часу пополуночи, Екатерина овдовела: вместо Петра Великого, всю жизнь не знавшего устали, во дворце лежал посинелый труп.
Дворец точно замер на несколько мгновений. Но труп не вставал – не просыпался.
«И тотчас вопль, которые ни были, подняли: сама государыня от сердца глубоко вздохнула чуть жива, и когда б не поддержана была, упала бы; тогда же и все комнаты плачевной голос издали, и весь дом будто ревет казался, и никого не было, кто бы от плача мог удержаться», говорит Феофан Прокопович.
Плакал, говорят, весь Петербург. Во всех полках не было ни одного человека, который бы не плакал об угаснувшей силе – о солдатском отце.
Плакала и императрица, занявшая осиротелый трон своего великого покойника.
Осиротелые птенцы этого действительно небывалого в мире «чернорабочего царя» – князь Меншиков, Бутурлин, Ягужинский, Девиер, Макаров и Нарышкин – тесно сомкнулись вокруг державной вдовы.
В первые дни императрица совсем не выходит из своих покоев: она появляется только у гроба своего супруга.
Совершила она и похороны Петра: Петербург, по словам современников, казался осиротелым, скорбным.
«Но да отыдет скорбь лютая, – возглашал тот же Феофан у гроба покойника: – Петр, в своем в вечная отшествии, не оставил россиян сирых. Како бо весьма осиротелых нас наречем, когда державное его наследие видим, прямого по нем помощника в жизни и подоборавного владетеля по смерти его в тебе, милостивейшая и само державнейшая государыня наша, великая героиня и манархиня и матерь всероссийская? Мир весь свидетель есть, что женская плоть не мешает тебе быти подобной Петру Великому».
Иностранные дворы спешили поздравить императрицу с восшествием на престол. Особенно поздравление персидского шаха было оригинально, если верить запискам княгини Дашковой.
«Я надеюсь, моя благовозлюбленная сестра – писал шах, – что Бог не одарил тебя любовью к крепким напиткам: я, который пишу к тебе, имею глаза подобные рубинам, нос похожий на карбункул и огнем пылающие щеки, и всем этим обязан несчастной привычке, от которой я и день
Вступив на престол, императрица Екатерина I оставалась такой же, какой была и при Петре: русской землей правил Меншиков, это «дитя сердца» (Herzenskind) «чернорабочего царя», как справедливо называли и того, и другого.
Мы полагаем, что о Екатерине, как исторической женщине, сказано достаточно.
IX. Дарья Ивановна Колтовская
Прошло не более четверти столетия с того времени, как русская общественная почва, говоря словами одного старинного оратора, была вспахана реформами Петра и засеяна новыми семенами, как уже успели выказаться и положительные, и отрицательные стороны введевных в русскую жизнь новых начал: нововспаханная почва дала и пшеницу, и куколь, и не легко было потом русскому обществу очищать свою ниву от сорных трав, извлекать из новых начал то хорошее, которое они в действительности имели и могли дать.
Оттого противники новых начал, не без основания, говорили, что то хорошее, которое навязывается силой, не бываешь хорошо, что принятое по принуждению – не бываешь прочно, а навеянное ветром – ветром и разносится.
Противники новых начал утверждали, что с бочкой меду в русскую жизнь влита и ложка дегтю, что отрицание старины внесло с собой до некоторой степени и отрицание общественной нравственности, неуважение в обычаю перешагнуло за черту уважения ко многому, что признавалось дорогим и священным, что насильно обритая старость хотя и вызывала справедливый смех молодежи, до за смехом над обритой и переряженной в немецкий кафтан старостью стояла уже прямая деморализация этой смеющейся молодежи, как результат ее легковерия: старые-де столбы подрублены, новые не вогнаны в почву – и все общественное здание расшатано.
Как на прямой результат насильственных нововведений указывали на усилившуюся безнравственность общества, которое не знало, чему верить – старому или новому, на разврат, на продажность, взяточничество и, наконец, на ослабление семейных связей, хотя едва ли можно отрицать, чтобы недостатков этих не было и в дореформенной Руси.
Более всего указывают на деморализацию женщины. Жить с посторонним мужчиной в неодобрительной связи, говорят, перестало для женщины быть позором.
Все это, конечно, мнения несколько преувеличенные. Хотя действительно первая половина XVIII века представляет относительно весьма заметную вольность нравов, но женщина в общем едва ли сделалась деморализованнее оттого, что она стала до некоторой степени жить общественного жизнью, стала выезжать в ассамблеи, танцевать с посторонними мужчинами.
Были случаи, где женщина, действительно, доходила до падения и до преступления, как фрейлина Марья Даниловна Гамильтон; но случаи эти всегда были в человеческом обществе и едва ли не всегда будут.
Такой, случайно нарушившей законы общественной нравственности, женщиной представляется нам и Колтовская, которой имя сохранила история потому только, что женщина эта не любила своего мужа и, не уважая его памяти, открыто соединила свою жизнь с человеком, которого любила, но связь с которым не освящалась законом.