Русские писатели о евреях. Книга 1
Шрифт:
Агатовые глаза пылали.
— Слушайте Ахматов в последний раз, а то будет поздно. Едем со мною, я вас спасу.
— От чего вы хотите спасти меня?
— О, я не могу сказать. Если со мной не хотите, езжайте с вашим отцом. Только скорей, скорей!
Георгию показалось, что он слушает безумный бред.
— Роза, пойдемте, я провожу вас.
— Ахматов, вы верите в Бога?
— Конечно.
— А я не верю.
— Как же вы живете?
— Я верю в чистый разум и в цианистый калий. Недаром я выросла в аптеке.
Чудесное
С правого клироса видит Георгий давно знакомые лица. Впереди на красном сукне Николай Аркадьич в раззолоченном мундире. Подле сутулого вице-губернатора бравый усач-полицеймейстер. Вот розовый генерал фон Клодт в сахарно-белых эполетах, рыжий жандармский полковник, толстяк-предводитель, смуглый прокурор, офицеры в белых перчатках, чиновники при шпагах и с треуголками. У левого клироса дамы — Анна Петровна, генеральша, предводительша, жены чиновников и офицеров, нарядные купчихи, скромные попадьи. Сзади лавочники, мещане, мальчишки. За свечным ларем лысый ктитор-миллионер. На амвоне два архиерея, архимандрит, протопопы в камилавках. Огромный кудрявый протодьякон занес орарь:
— О, пособите, и покорите под нози их всякого врага и супостата.
Бархатистый бас утонул в серебряном разливе хора.
Георгий вышел: ему нездоровилось. Дома он сел у окна и задремал. И видит: вот он венчается с Линой в ахматовской церкви у праха предков. Мерещатся океаны необозримых полей. И немой деревенский вечер. Они гуляют в парке.
— Пора домой, мне холодно, — говорит жена.
Георгий очнулся. Ветер трепал ему волосы, дул в лицо. Солнце сияло. Благовест умолк. Ласточки щебетали и заливались.
Издали свистнул поезд: то Роза едет в Одессу. Георгию вспомнились зловещие слова: «я вас спасу»; что-то ударило в сердце. Так был ужасен удар, что звякнули стекла в доме.
Ахматов видел бегущую толпу, слышал набат и крики, и все не мог ничего понять.
Вечером репортер «Малоконского листка» Лавринович передал издателю Авербуху заметку для хроники.
«Вчера в нашем городе имел мосто первый террористический акт. После официального богослужения при выходе из собора была брошена петарда. Разорвавшимся снарядом убиты: губернатор, камергер Высочайшего двора Н.А. Ахматов, начальник гарнизона генерал-майор P. P. фон Клодт с женой и сыном, вдова предводителя дворянства А. П. Зарницына и губернаторский кучер запасной рядовой Василий Брагин. Исполнитель акта успел скрыться, и усердные розыски полиции, по-видимому, останутся безрезультатными».
— Так-то, Марк Евсеич, — ухмыльнулся Авербух. — Вот вам и товарищ министра. Бог предполагает, человек располагает, хе, хе, хе.
— Не дурно для начала, — подмигнул Лавринович. — Со святыми упокой.
Когда ахматовские мужики опустили в могилу гроб убиенного барина Николая и начали заделывать склеп, Георгию вдруг
Вернувшись в город, он отправился к Зарницыным.
Открыл ему Розенталь. Он строго посмотрел на Георгия.
— Могу ли я видеть Акилину Павловну?
— Лину? Не знаю. Лина! Лина!
— Кто там? — отозвался знакомый голос.
— Лина, тебя зовут.
Лина, увидя гостя, слегка покраснела. Прошли в столовую. Здесь сидел Вадим. Разговор не клеился. Сердце Ахматова ныло. Лина сказала, что вот они едут в Одессу, и что Вадим переводится в тамошнюю гимназию.
— А как же имение и дом? — спросил Георгий.
Ему ответила аптекарша. Она выплыла из кабинета Анны Петровны, снисходительно-величавая, в бархатном капоте.
— Если не ошибаюсь, господин Ахматов? Очень приятно. Лина, ты сказала, нет? Ну так я скажу. Мой сын женится на мадмуазель Зарницыной, но вас мы не можем приглашать на свадьбу.
Судорога стиснула горло Ахматову.
— Прежде это было нельзя, но теперь уже, слава Богу! Дышать легче даже нам. Лина приняла лютеранскую религию. Это же и лучше и дешевле. Мадам Зарницына была мне должна по векселю, я не хотела взыскивать, но Вадим благородный молодой человек: он уступил мне наследство. И что же такого? Я им заменяю мать.
Ахматов смотрел на аптекаршу мертвыми глазами. Потом, как во сне, безмолвно простился и тихо вышел.
Часть вторая
Удав
Не ты ли ангелом была?
Поэтесса Анастасия Сандвич идет вдоль Тверского бульвара. Одета поэтесса по моде: узкая шаптеклер-юбка и шляпка-наполеон, за кушаком — орхидея.
Со скамейки против греческой кофейни сорвался волосатый юноша в продавленном котелке:
— Наслаждаясь развратными ласками, я тебя созерцаю нагую!
— Отстаньте, Зеленецкий. Уже успели напиться.
— Так что же мне делать теперь? Скажи сама, что мне делать?
— Во-первых, не смейте говорить мне «ты». Здесь не ахматовская школа.
— А время-то, время какое было! Эх!
— И очень глупое время. Дураками мы были, жить не умели. Теперь революции-то эти бросить пора. От них никому ни тепло, ни холодно.
— Ну, в Сибири кое-кому холодно.
— Туда им и дорога, ослам. А мы вот сейчас в «Международном» посидим, Клашу с супругом проводим, винца хорошего выпьем.
— Международный ресторан! Ведь это четырехстопный ямб!
— Да и стишки-то пора бы оставить, Васенька. Стишками не проживешь.
— Однако ты пишешь.
— Мало ли что. Женщине, чем и пробиться, как не стихами? Пробовала босоножкой плясать, да больно ноги толсты.
В отдельном кабинете ресторана Антонычев, огромный, мрачный, в очках, поглядывает то на свою лиловую пару, то на жену. Лакей подает закуску.