Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века

Потапчук И. В.

Если принять высказанное уже здесь предположение, что он умер в обмороке, то как объяснить то, что, не приходя в себя, он, однако, покрылся одеялом с головой, поворачивался на другой бок, и все это в то время, когда члены его окоченели под холодным дыханием смерти. Очевидно, он умер еще до вечера, днем, прежде поездки жены к Лысенкову. Эта поездка объясняется, затем, легко. Седков умер. Завещания нет. Проект не послужил ни к чему. О законной вдовьей части Седкова могла и не знать. Итак, она остается без средств. Что же делать? Конечно, ехать к знакомому знающему человеку за советом. Этот человек — Лысенков. Но сказать ему, что муж умер, у него неудобно, могут услышать, в конторе всегда топится народ. Лучше пригласить его к себе и тут сказать правду. Лысенков соглашается приехать, не зная о смерти Седкова. Это очевидно из того, что он взял с собой писца Лбова, которого потом пришлось удалить. По дороге, конечно, по совету Лысенкова, Седкова заехала за Медведевым как за свидетелем. Как они приехали, нотариус потребовал еще свидетелей. Явились Петлин и его знакомый Лисевич. Стали писать нотариальное завещание в ожидании, пока уснувший, по словам Седковой, больной проснется и придет «в здравый ум и твердую память». Затем Седкова позвала Лысенкова в комнату мужа. Здесь-то и разъяснилось все. Лысенков говорит, что Седков был жив, но мы знаем, что в это время, около приезда Флитнера, он был уже, несомненно, мертв и, вероятно, только мешал своим застывшим миром спокойствию совещаний, так что его накрыли с головой. Здесь Седкова должна была сказать все Лысенкову и просить совета и помощи. Она говорит, что Лысенков запросил громадную сумму в 12 тысяч рублей. Насколько это справедливо, решить трудно. Лысенков знал, что

подвергает себя громадной ответственности за совершение подложного нотариального акта, он знал, что, скрепивши акт, он явится и первым обвиняемым, по старой поговорке: где рука, там и голова. Поэтому требование такого вознаграждения понятно. Но еще понятней боязнь ответственности, которая, по моему мнению, могла заставить Лысенкова отказаться вовсе от совершения нотариального завещания. Хотя последнее толкование и выгоднее для Лысенкова, но я невысоко ценю и эту боязнь ответственности. Это не широкая боязнь дурного и преступного дела, это узкий личный страх, не помешавший ему не побояться ответственности тех, кого он завлек в это дело и посадил здесь перед вами. Во всяком случае, какое бы толкование ни принять — не сошлись ли в цене, или страх ответственности подействовал — несомненно, что Лысенков, войдя к Седкову, увидел, что тот уже мертв и что его обязанности кончены, оставалось удалить свидетелей. Но сделать это просто и прямо, объявить, что Седков умер, неловко. Могут возникнуть сомнения, неудовольствия. Поэтому лучше пусть это будет неожиданной вестью для всех.

И вот Лысенков говорит: «Что-то подозрительно, пошлите за доктором». Доктор объявляет, что Седков мертв, вдова плачет, Лисевич и Петлин уходят, а Лбова увозит Лысенков. Вы видели и слышали Лбова. Этот человек нем, как рыба, и совершенно непроницаем, но он служит у Лысенкова, и ему владеть какой-либо тайной своего принципала не приходится. Но чрез некоторое время Лысенков возвращается назад. Здесь мы встречаемся с резким противоречием в показаниях Лысенкова и прочих подсудимых. Я не возвращался, говорит он. Он вернулся, содействовал, советовал, ободрял, диктовал, говорят Седкова, Петлин, Тенис и Медведев. Двое последних так просто и откровенно во всем сознаются, что нет основания им не верить; они не имеют и основания лгать.

Какая выгода им от привлечения Лысенкова к делу? Ведь они не ссылаются на его влияние на них, на его нотариальный авторитет. Их виновность сложилась особо. Тениса привез полусонного Медведев, и он машинально написал то, что ему продиктовано, не разбирая хорошенько смысла диктуемого. Медведев подписался сам, сознательно, по доброте душевной и «в память дружбы с покойным». Для него не было нужно уговоров нотариуса. Поэтому их показание заслуживает веры. Привлечение Лысенкова не ослабляет их вины, бесполезно для них, а оговаривая его, напрасно они брали бы тяжелый и бесцельный грех на душу. Итак, им можно верить. Можно верить и Седковой. Нельзя же думать, чтобы она сама, своим умом смастерила всю сложную махинацию подделки завещания, чтобы она знала, кому, что и как писать и подписывать. Ведь на ее проекте подписей свидетелей и рукоприкладчика в их узаконенной форме обозначено не было. Да и могла ли она найтись в деле, в котором и знающий человек, нотариус, умыл руки? Конечно, нет. Ей нужен советник, нужен юрист, человек формы и обрядов. Кто же мог быть таким лицом около нее? Петлин? Но мы познакомились достаточно с Петлиным. Он, как видно по разным данным дела, способен совершить деяние вроде того, за которое он судится, и потом собирать жатву с этого деяния угрозами и вымогательствами, но едва ли в нем можно видеть подстрекателя и руководителя в исполнении сложного и требующего ловкости замысла, да, кроме того, он не знал Киткина и Бороздина, откуда же мог надеяться он на них? Итак, не Петлин. Бороздин? Но он не был знаком с Седковой. Даже если бы он пришел и по делу, то ему сказали бы, что Седков умер, и он не стал бы беспокоить своим посещением. Лысенков уехал и Бороздина не видел, а завещание было, несомненно, составлено в эту ночь. Когда же мог явиться Бороздин? После полуночи? Это невозможно для незнакомого человека. Итак, не Бороздин. Не Киткин, потому что тот подписывал на следующий день. И если мы исключим Лысенкова, то подстрекателями на составление завещания, советниками и руководителями при составлении завещания явятся Тенис и Медведев.

Но взгляните на них, господа присяжные заседатели, и вы поверите их показаниям. Лысенков был необходим в таком деле и, конечно, присутствовал почти всю ночь у Седковой не из одного праздного любопытства. Он вернулся, чтобы оказать действительное участие в составлении завещания, и под его руководством оно пошло быстро. Послали за Киткиным, послали Медведева за Тенисом, призвали снова Петлина, и к раннему июньскому утру завещание было готово. Тенис ушел с 5 рублями, которыми потом хвастался перед товарищами, удивляясь добрым людям, которые за листок письма дали такую громадную для него сумму. На другой день подписали Киткин и Бороздин, а Седкова, выбрав разные бумаги и вещи поценней и уложив их в зеленый сундучок, отдала его своей приятельнице Макаровой. Денщик Виноградов, обмыв покойного с гробовщиком, сам уложил сундучок в ногах «генеральской дочери». Затем были написаны чеки задним числом, и Седкова, уверенная в дальнейшей ненарушимости своих прав, получила по ним в конторе Баймакова деньги.

Но всякое дело, совершенное несколькими лицами, всегда представляет в своем дальнейшем ходе разные непредвиденные обстоятельства, зависящие и от случая, и от характера участников. Если это дело — преступление, то и обстоятельства эти не всегда красивы и всегда небезопасны для тех, в чью пользу, главным образом, совершено преступление. Так было и тут. В то время, когда Седкова считала себя уже полной обладательницей имущества мужа и писала письмо его матери, в котором говорила о «неусыпных попечениях», которыми она его окружала (ночь составления завещаний она, действительно, провела без сна), участники завещания стали заявлять свои требования. Прежде всего, впрочем, ей пришлось выкупить из «дружеских рук» свой зеленый сундучок, оставив взамен его нотариальную отсрочку и услышав, если верить ее показанию, в первый раз грозное и непредвиденное слово — донос... Я не стану касаться этого происшествия. Вы сами слышали свидетелей Макарову и Карпова и оцените их показания. Обращу ваше внимание только на то, что обе стороны сознавали, что сундучок заключает ценности, немаловажные для Седковой, так как разговор об обмене сундучка на отсрочку длился, по словам Седковой, три часа в комнате незнакомого человека, причем за затворенной, или, по ее словам, даже запертой на ключ дверью, тщетно ожидала ее Ольга Балагур, уже раз приезжавшая за сундучком. Затем начались требования и вымогательства денег. О полученных суммах я скажу в своем месте, но думаю, что вообще в этом отношении можно полагаться на объяснение Седковой. Первая выдача — 500 рублей Лысенкову и 500 рублей Бороздину записана ею на лоскутике, который, очевидно, не предназначен для оглашения. Тут же записаны и гвозди, перчатки, шляпка, извозчик, так что счет имеет характер достоверный. Седкова говорит, что все выдачи шли через Лысенкова, кроме данных за неписание доноса Бороздину.

Но какая цель может ее заставить приурочивать имя Лысенкова к этим деньгам? Действуя под влиянием их, Лысенков давал ей корыстные советы, цели которых она не могла не понимать и не сознавать, что услуги, за которые платятся такие деньги,— услуги преступные. И, между тем, она заявляет, что воспользовалась именно такими услугами, не ссылаясь ни на бескорыстные и потому заслуживавшие доверия советы Лысенкова, ни на его к себе сострадание и расположение. Вглядываясь в действия отдельных лиц по этому делу, мы найдем подтверждение ее объяснений о деньгах, которые то за услуги, то за недонесение, то за компрометированную честь, то, наконец, за молчание свидетелей брались с нее самые бесцеремонным образом. Когда она почувствовала имущество в своих руках, ей стали грозить тем, что к утверждению завещания не явятся без особой платы; когда оно было утверждено, с нее взяли три тысячи на расходы и ее стали пугать словами протокол и прокурор; когда началось следствие, ее заставили заплатить за мнимое спасение от скамьи подсудимых 8 тысяч рублей. Скамья подсудимых все-таки осталась, а около 20 тысяч рублей денег, приобретенных преступлением, пристало к рукам принимавших в Седковой участие людей, оставив ей немного наличных средств и много векселей, ценность которых еще весьма загадочна.

Обращаясь затем к отдельным подсудимым, я нахожу, что на первом плане стоит Лысенков. Он говорил, что Седкова клевещет на него, что она привлекла его на суд своим оговором по совету Дестрема,

который за ней ухаживает. Все отношения его к Седковой ограничивались тем, что он согласился найти ей поверенного для утверждения завещания и, уступив анонимным письмам ее, вступил с ней в близкую дружбу. Получение от нее денег он отвергает с негодованием. Но, господа, кто верен в малом, тот и во многом верен. А Лысенков неверен в малом! Он, вопреки очевидности, вопреки показаниям, искренность которых нельзя заподозрить, отрицает свое возвращение к Седковой после отъезда с Лбовым. Он говорит неправду в этом отношении. Можно ли думать, что он говорит правду в другом отношении? Можно ли верить тому мотиву оговора со стороны Седковой, который он приводит? Месть, но за что? Желание отделаться от нелюбимого человека — но где на это указание? Ужели это нужно Дестрему, который вышел на свободу в этом же деле только десять дней назад, а лишился ее гораздо раньше Седковой. И для чего же это? Чтобы сохранить свое место в сердце Седковой. Но можно ли опасаться Лысенкова как соперника в этом сердце, когда Седкова способна его предать напрасно позору уголовного суда. Способность на это должна бы исключать всякую ревность со стороны Дестрема, исключить всякий оговор. И где в характере Седковой черты такой свирепой злости, такого коварства, такой бессердечности? Мы их не видим и не можем принять романтического объяснения Лысенкова о мотивах оговора. Лысенков горячо отрицает корысть в своих действиях и сводит их к состраданию и сочувствию положению вдовы. Но это сочувствие весьма сомнительного свойства. Если бы он сочувствовал Седковой так, как должен сочувствовать честный человек, занимающий официальное, вызывающее на доверие положение, то он не взялся бы способствовать утверждению завещания; он должен был сказать ей: «Что вы делаете? одумайтесь! Ведь это преступление, вы можете погибнуть, а с вами и те, кто вас этому научил. Заглушите в себе голос жадности к деньгам мужа, удовольствуйтесь вашей вдовьей частью. Вы ее получите, эту вдовью часть, по закону, которого вы, верно, не знаете. Вот он, вот его смысл, его значение. Одумайтесь! бросьте нехорошее дело».

Он должен был, видя в ее руках фальшивое духовное завещание, отговорить ее, пугать, упрашивать. Это была его обязанность как нотариуса, как порядочного человека. От него требовался не донос, а участие и твердо и горячо высказанное слово, совет; от него требовались объяснения с Бороздиным, которого он знал и которому он мог пригрозить за его подпись на завещании. Но ничего этого не сделано. Он взял завещание, поручил Титову его утверждение и взял на это 500 рублей. В этом, по его мнению, состояла дружеская услуга Седковой. Но из слов Титова мы знаем, что он получил за труды и на расходы только 315 рублей. Остальные 185 рублей остались у Лысенкова. И это была услуга и сочувствие! И в этом ли выражалось его бескорыстное и неохотное участие в деле укрепления за бедной вдовой состояния ее мужа? Лысенков отрицает и то, что он нуждался в деньгах, и то, что он способен был получить деньги за свои услуги. Но он нуждался, гг. присяжные! Привыкший к жизни широкой и нестесненной средствами, бывший гусар и блестящий нотариус, он, конечно, с трудом расстался бы с привычками роскоши и дорогого комфорта. Вы знаете, во что может обойтись в Петербурге жизнь молодому, полному сил и жизни человеку, который не пожелает особенно стеснять себя и примет дружески и предупредительно руку помощи разных ростовщиков. А у Лысенкова своего ничего не было. Нотариальный залог был дан ему отцом, который, быть может, видел в новом занятии сына избавление его от последствий прежней праздной жизни. Но эта жизнь не отставала, она протягивала свои руки за сыном и в нотариате и давала себя чувствовать на каждом шагу. К 18 мая прошлого года в местном участке скопилось на 10 тысяч рублей взысканий с Лысенкова, вся его мебель и вещи были описаны и «Полицейские Ведомости» уже известили о их продаже. В эту критическую минуту явился на помощь отец и дал 10 тысяч рублей под вексель, однако, на имя дочери. Продажа миновала, кредиторы были на время удовлетворены,— но не все, далеко не все. Загорский получил вместо 4 тысяч рублей 1 тысячу 500 рублей, Перентц — половину, другие кредиторы, здесь выслушанные, тоже получили половинное удовлетворение. Опасность новой описи и продажи была не уничтожена, а только отсрочена.

А между тем кредиторы подходили новыми рядами, расходы на контору были большие, жизнь надо было вести, и она велась с прежним блеском и видимым довольством, при заложенных шубах и отсроченных исполнительных листах. В этом отношении характеристична книжка чеков общества взаимного кредита и счет того же общества. С 6 июня по 24 августа внесено и взято около 11 тысяч 350 рублей; из взятых сумм, как видно по корешкам чеков, уплачено на пошлины по купчим Фохтса и Палкина около 5 тысяч рублей, около 800 рублей заплачено за квартиру, 875 рублей взято без указания предмета уплаты — следовательно, на свои расходы, а все остальное отдано разным лицам в уплату по векселям. Из слов самого Лысенкова вы знаете, что к деньгам, взятым на купчую Палкина с текущего счета, он должен был прибавить своих 800 рублей. Следовательно, и из взятых на себя 875 рублей 800 пошли на уплату долга, а только 75 рублей из 12 почти тысяч осталось нотариусу для него лично. Но такое состояние счетов ясно показывает, как стеснен человек, как тяжело ему приходится, как желательны, как важны, как неизбежно нужны ему деньги. Итак, Лысенков нуждался, а 185 рублей, присвоенные им, даже если верить вполне его показанию, из денег «доверчивой вдовы», указывают, насколько в нем, особливо при осаде со стороны кредиторов, можно предполагать отсутствия желания попользоваться при удобном случае и без особого труда идущими в руку деньгами. Но человек такого житейского типа, такого пошиба не может удовольствоваться 185 рублями, если можно получить больше. Эта сумма — капля в море долгов и претензий. Чтобы осушить и успокоить ее, необходимы иные, большие средства. Для того, чтобы удержаться от добычи их способами недозволенными, эксплуатацией легковерия одних, стесненного положения других необходим довольно твердый нравственный закал. С этой точки зрения мы имеем свидетельства о г. Лысенкове от трех лиц, знавших его не как нотариуса только. Одно — почтенного представителя нашего города Погребова. Обвинение питает столь глубокое уважение к этому свидетелю, что вполне и безусловно поверило бы ему, если бы он явился сюда заявить, что Лысенков не сделал подлога. Это поколебало бы все основы обвинения против Лысенкова. Но г. Погребов этого сделать не может и его доброе, любящее показание сводится к тому, что Лысенков вел себя всегда прилично и хорошо и не просил никогда денег у дяди своего. В последнем и нельзя сомневаться, познакомясь с личностью Лысенкова по делу. Просить — значит, унижать свое достоинство, обязываться, это можно сделать только в такой крайности, когда все правильные и неправильные источники получения средств будут исчерпаны.

Двое других свидетелей — Шелемпанский и Циллиакус. Мне почему-то не думается, чтобы уклончивое, обоюдоострое, недосказанное показание Шелемпанского во многом помогало Лысенкову; что же касается до Циллиакуса, то его показание связано с свидетелем Загорским, который, обижаясь и гневно относясь к вопросам, рассказал вам о каком-то векселе, данном юным аристократом на 6 тысяч рублей взамен 2 с половиной и носившем на себе имена Циллиакуса и Лысенкова. Не станем, впрочем, касаться истории этого, во всяком случае, странного векселя, для регулирования уплаты по которому понадобилось даже вмешательство канцелярии градоначальника... Едва ли вообще эти показания указывают на особую нравственную твердость г. Лысенкова. Для этой твердости большим испытанием должно было быть положение Седковой, которой нужен руководитель и от которой можно получить хорошие деньги. Повторяю, г. Лысенков не мог же, в самом деле, быть праздным свидетелем тому, что делалось ночью 1 июня в квартире Седкова. Он получил за свое содействие 6 тысяч рублей, говорит Седкова, да 1 тысячу рублей на Бороздина, не считая 8 тысяч рублей, полученных по возможности следствия и 2 с половиной — 3 тысячи на расходы по счету издержек на завещание. У ней не могло быть этих денег, этих 18 тысяч рублей, скажут нам. Отчего же не могло? Она получила с текущего счета в начале июня 31 тысячу рублей, затем, в течение лета, внесла обратно 23 тысячи рублей и при начале следствия успела с большой ловкостью взять все, что оставалось — 19 тысяч, следовательно, летом же она взяла из 23 тысяч еще 4 тысячи рублей. Таким образом, у ней было в течение июня, июля и августа 12 тысяч рублей. Но в доме, кроме того, оставались деньги — 25 тысяч рублей от Потехина, да другие суммы, быть может, даже выигрышные билеты в количестве 20, о которых она здесь говорила. Не забудьте, что был сундучок, тщательно наполненный и увязанный. Конечно, не «дневники» и не «путь к истинной жизни» были в нем, а ценности. Поэтому она могла иметь нужные для составителей деньги, тем более, что 8 тысяч рублей были ею даны уже после начала следствия, когда она получила и остальные 19 тысяч рублей.