Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века
Шрифт:
Подсудимые Коваленков, Якунин, Трухачев, Иловайский, Марциновский, Исаков, И. Борисов и Бок также отрицали свою виновность, утверждая, что если кто из них и делал что-либо противозаконное, то делалось это по приказанию правления банка или машинально, не давая себе отчета в совершенном.
Из свидетелей первым был допрошен Немировский, по заявлению которого прокурору и было возбуждено настоящее дело. В 1880 году к свидетелю явился почти не знакомый ему до того времени подсудимый Трухачев, бухгалтер Саратовско-Симбирского банка, и рассказал, что вследствие ссоры с членом правления банка Якуниным он должен будет оставить службу, и что другой член правления Борисов держит у себя на руках громадные суммы банковых денег и крайне неисправно присылает их банку, так что приходится неправильно показывать в банковых отчетах, вследствие чего он перестал даже подписывать отчеты, подавая в то же время заявления правлению с объяснением причин нежелания с его стороны давать свою подпись. «В тот же день,— говорит далее свидетель,— вечером ко мне приехал председатель правления Алфимов со своим племянником Боком и заявил мне, что Трухачев грозит им скандалом; при этом он уверял меня, что в банке все благополучно, что никакой недостачи сумм нет, а если и есть какие упущения, то только бухгалтерские беспорядки, в которых
Зная Алфимова за человека, не способного к растратам, и питая к нему полное доверие, свидетель дал обещание исполнить его просьбу и подействовать на Трухачева. Через некоторое время Немировский встретился у некоего Дыбова с Борисовым, который стал посвящать его в тонкости банковского дела в течение долгих часов, говорил, что у них в банке не бухгалтерия, а «каша», смеялся над Трухачевым, доказывая, что он ничего не понимает в бухгалтерии. Пререкания и недоразумения с Трухачевым Борисов приписывал покупке у Трухачева дома. Впоследствии дело это уладилось, и дом Трухачева был куплен Исаковым, а имевшиеся у Трухачева копии разного рода были переданы на хранение свидетелю ввиду того, что правление не хотело, чтобы они хранились у Исакова. В мае председатель оценочной комиссии Жедринский сообщил свидетелю, что Борисову хотят выдать дополнительную ссуду под Кано-Никольскую дачу, оценивая ее очень дорого. «Я посоветовал не подписывать оценки и затем уехал из Саратова. Когда я вернулся, то в городе уже ходили слухи, будто бы я потушил какое-то дело в банке; ко мне стали присылать анонимные письма крайне странного и обидного для меня содержания. Одновременно с этим у меня было дело в Саратовском городском банке. Состоя гласным, я долго и упорно боролся, требуя назначения ревизии. Желая выйти из неловкого положения укрывателя, я советовался с многими лицами, и, между прочим, председатель общества взаимного кредита посоветовал мне потребовать ревизии Саратовско-Симбирского банка. Я обратился с этой просьбой к Коваленкову, указав ему даже лиц, которые могли бы быть избраны. Коваленков согласился, но через несколько дней сообщил, что уже намечены лица, которые будут избраны в ревизионную комиссию. Это были все безличные личности. Из этого я заключил, что в банке имеются действительные злоупотребления. Я приобрел акции, чтобы на собрании иметь право голоса. Обыкновенно собрания длились недолго, минут 15—20. Поэтому когда я, напившись чаю в другой комнате, вошел в залу, то застал уже начало заключительной фразы: "Угодно ли собранию утвердить?.." Я попросил слова и прежде всего потребовал избрания секретаря, но мне в этом отказали; я просил занести мое заявление в протокол, но мне ответили, что протокол обыкновенно составляется после». Затем свидетель пытался делать заявления, но ему не давали возможности высказаться и, наконец, ввиду его настойчивости поставлен был вопрос, угодно ли слушать заявления Немировского. Причем, так как большинство акционеров были подставные, то ответ последовал отрицательный, вследствие чего у свидетеля сорвалась фраза: «Не лучше ли, господа, нам самим ревизовать себя, чем предоставлять это делать прокурорскому надзору?» На другой день слух об этом разошелся по городу и дошел до прокурора, по совету которого свидетель затем подал письменное заявление. По делу с Трухачевым свидетель получил 500 рублей вознаграждения от него, но от вознаграждения со стороны Борисова и Алфимова отказался. Далее Немировский дал в нескольких словах беглую характеристику подсудимого Борисова, Алфимова и Коваленкова: Борисов, судя по его акционерной и биржевой деятельности, весьма способный финансовый делец; Алфимов, которого он знает с 1866 года, всегда казался ему безусловно честным человеком, не способным на сознательно недобросовестные поступки; жил он в последнее время довольно широко, но нельзя было думать, что для этого он пользуется банковыми деньгами, так как он получал очень хорошее жалованье. Коваленков — прекрасный, добрый человек, но не способный к серьезному труду; он прожил миллионное состояние и сам ничего не имеет, а другие составили себе около него порядочные состояния. Друзьям, знакомым и даже незнакомым он никогда не мог отказать в деньгах и отдавал последние.
По поводу показания Немировского присяжный поверенный Пржевальский выяснил, что подсудимый Борисов с формальной стороны был прав, не допуская делать заявления на собрании акционеров, так как по Уставу каждый акционер должен делать свои заявления правлению за неделю до собрания.
Подсудимый Борисов, указав на то, что Якунина он старался провести в состав банка с целью поставить дела банка в надлежащее положение, и что сам он не нуждался в комиссионной деятельности для Симбирского банка, которая сильно мешала только его личным делам, рассказал затем, что об истории с Трухачевым он узнал еще в Оренбурге, но не придавал ей серьезного значения. По приезде в Саратов узнал, что в этом деле принимает участие Немировский, с которым он не был знаком. Обратившись за разъяснениями к Дыбову и получив в ответ: «Да просто с вас хотят содрать», подсудимый решил переговорить с Немировским, но эти переговоры ни к чему не привели, закончившись таким эпизодом: однажды к С. Борисову, по его словам, приехал Немировский и предложил как-нибудь окончить трухачевское дело, говоря, что иначе Трухачев, как человек злой, уже ранее грозивший скандалом, может заявить прокурору. Борисов ответил, что этого он не боится, но Немировский, указывая, что разоблачения бухгалтера могут повредить делу и вызвать в городе всевозможные слухи, предложил лучше уплатить Трухачеву за его молчание. На вопрос, сколько же, Немировский отвечал, что, по его мнению, достаточно будет ста тысяч рублей. «В ответ на это,— говорит Борисов,— я расхохотался и заявил, что на этой почве мы не сойдемся. Так мы и расстались».
По просьбе Немировского был предложен остальным подсудимым вопрос, рассказывал ли когда-нибудь Борисов о требовании свидетелем денег? Все подсудимые ответили, что никогда ничего подобного не слышали. Но затем после некоторого колебания подсудимый Якунин заявил, что ему Борисов действительно говорил об этом. Сам же Борисов дал уклончивое объяснение, почему он не заявлял об этом во время предварительного следствия и только теперь, по прошествии многих лет, впервые заявил.
Допрошенный в качестве свидетеля председатель вновь сформированного после начатия следствия правления Саратовско-Симбирского банка И. П. Дараган показал, что при приведении в известность истинного положения дел банка приходилось составлять баланс не по книгам банка, которые оказались в страшном беспорядке, а по документам и подлинным делам, причем обнаружилась масса нарушений и отступлений от Устава. Но злоупотреблений, допущенных Якуниным, он не заметил.
Свидетель Чиж, бывший правитель дел банка, ныне хозяин комиссионной конторы в Саратове, участвовал в акционерных собраниях,
Свидетель Власов отозвался о Борисове как человеке очень деятельном, постоянно заботившемся о пользе банка. Свидетель до последней минуты не знал о расстроенном положении дел банка; почти накануне краха Борисов не желал продавать имевшиеся у него акции, хотя известный биржевик Евдокимов предлагал ему купить всю партию с небольшой уступкой против курса. В Петербурге Борисов занимал выдающееся, блестящее положение, будучи знаком со всеми министрами и крупными финансистами. По словам Власова, с переходом в руки Борисова управления Петербургско-Тульского земельного банка дела последнего достигли блестящего положения и цена акций его повысилась с 235 рублей до 460. Далее Власов заявил, что в общих собраниях акционеров он участвовал очень редко, выдавая доверенности на право голоса другим лицам, нередко по указанию Борисова, но имеющаяся в деле и подшитая к препроводительному письму Борисова доверенность от имени свидетеля подписана не его рукой. Когда стороны хотели задать свидетелю некоторые вопросы с целью разъяснения этого обстоятельства, председательствующим был объявлен перерыв заседания, но в это время защитник С. Борисова присяжный поверенный Пржевальский, обращаясь к господину прокурору, указавшему на то, что эта доверенность с подложною подписью подшита к письму Борисова, писанному на его бланке уполномоченного банка, произнес: «Подшивка ничего не означает, следственная власть могла какие угодно бумаги подшить к делу». Господин председатель, повысив голос, сказал, что видит в этом оскорбление судебной власти со стороны защитника, поэтому делает ему замечание и предваряет, что в случае повторения прикажет удалить защитника из залы. Господин Пржевальский в свою очередь заявил, что ввиду такого к нему отношения председателя он не может далее продолжать свои обязанности и отказывается от защиты.
Подсудимый Борисов просил отложить разбор дела, так как вследствие происшедших недоразумений между его защитником и председателем он лишается защиты, в которой особенно нуждается ввиду сложности дела и ввиду сыплющихся на него все новых и новых обвинений; сам он защищаться не может, а другого защитника не имеет.
Суд отказал в этом ходатайстве, и заседание продолжалось. Таким образом, подсудимый Сергей Борисов оставался некоторое время без защитника, пока в одно из следующих заседаний господин председатель не увидел в публике Пржевальского и пригласил его объясниться, причем Пржевальский заявил, что он вовсе не имел намерения оскорбить судебную власть, а указал на возможность механического и случайного подшитая одной бумаги к другой. Этим инцидент был исчерпан, и Пржевальский занял свое место защитника.
Свидетель Девин, бывший конторщик Саратовско-Симбирского банка, помогал судебному следователю отсчитывать и прошнуровывать книги, когда следственная власть явилась с обыском в банк. Когда свидетель собирался идти домой, то увидел в прихожей на «конике» ворох книг, по-видимому, бухгалтерских, которые сторож увязал в рогожу и вынес на извозчика. Затем на этого извозчика сел бухгалтер и уехал куда-то. Далее Девин рассказал такие факты: когда в банке стал известен отказ Сената в прекращении следствия по настоящему делу, подсудимый Исаков воскликнул: «Ну, наше дело плохо! нужно теперь сговориться, что показывать у следователя». Это слышали, кроме свидетеля, Чиж, Ионов и другие из канцелярии. Однажды Девина позвал к себе поверенный банка Молитев и сказал при Пономареве: «Борисов велел вам сказать, что если вы покажете у следователя взятку в 30 тысяч рублей, то вас за это вознаградят»; то же он поручил передать и другим служащим. Дальнейшие показания свидетеля подтвердили уже известные обстоятельства относительно Трухачева, подставных акционеров на собраниях, распределения акций между служащими и прочее.
Свидетель Пономарев не подтвердил ссылки на него предшествующего свидетеля и дал пространные объяснения относительно стоимости Кано-Никольского имения, оценив его в 5 миллионов рублей.
По словам свидетеля Чекмарева, служившего в банке и давшего обстоятельные разъяснения относительно делопроизводства и составления собраний из подставных акционеров, никто из членов банка никогда не заглядывал в кассовые книги, да и заглядывать незачем было, так как кассовые книги не могли дать никакого понятия о состоянии наличности кассы: «Касса была сама по себе, а книги — тоже сами по себе». Всею денежной частью заведовал Алфимов; имея в руках чековые книжки, он мог брать с текущих счетов сколько угодно денег, так как чеки до вступления в банк Якунина отправлялись с одной подписью председателя, и другие члены ничего не знали о получении той или другой суммы. Кассовые книги кассир вел на основании ордеров бухгалтерии, наличность же кассы ежедневно проверялась по особым рапортичкам, которые кассир представлял в правление. Деньги выдавались даже в отсутствие правления. Часто в кассе получались ордера по таким операциям, которые в действительности не производились; в кассовую книгу вносились не только те операции, которые производились в Саратове, но и такие, которые производились агентами банка вне Саратова. При таком порядке ведения дел, по мнению свидетеля, кассир весьма легко мог делать хищения, особенно если войдет в стачку с бухгалтером.
Свидетель Иловайский, сын подсудимого Иловайского, служил в банке, и некоторое время — в отделении отца, в кассе. Не имея акций, участвовал в общих собраниях акционеров; фиктивным акционерам правление давало записки, кого выбирать. Свидетелю случалось делать и переводы, но больше закладных листов, потому что денег в кассе было мало. Далее свидетель рассказал историю с распиской Борисова, подлинность которой последний отрицает: при отъезде из Саратова Борисову понадобились закладные листы для выдачи ссуды Соколовскому, которые и были выданы ему из кассы, но во избежание длинной процедуры с написанием ордера и соблюдением всех формальностей свидетель написал расписку и отнес ее для подписи Борисову в квартиру Алфимова, где Борисов и подписал ее карандашом, висевшим на часовых брелках; когда же кассир не удовлетворился такой подписью, то Борисов спустился в кассу и там навел подпись чернилами. При выдаче этой расписки (на 5 тысяч 700 рублей) были Алфимов, Исаков и др.