Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века
Шрифт:
Защитник О. П. Занфтлебен присяжный поверенный Геннерт доказывал, что Гартунг, переписав после смерти В. К. Занфтлебена свои векселя на имя вдовы, «променял бы кукушку на ястреба», так как, оставляя векселя написанными на имя покойного, он сам, по званию душеприказчика, был бы по ним и взыскателем и уж, конечно, поступил бы с собою в этом случае и мягче, и снисходительнее, чем поступала с ним при взыскании Ольга Петровна. Обвинение основано на показаниях наследников Василия Карловича — лиц, весьма заинтересованных в исходе данного дела, а из слов свидетелей, дающих показания в пользу подсудимых, свидетелей не заинтересованных, а потому вполне достоверных, должно прийти к другим выводам, чем пришел представитель обвинительной власти. Защитник полагает, что покойный назначил своей жене 10 тысяч в духовном завещании для первой необходимости, до получения ею денег по переданным ей векселям. Такая мысль завещателя ясна и из того, что он также распорядился и по отношению своей малолетней дочери Августы, которой в завещании просит выделить 10 тысяч рублей и, вместе с тем, делает ее участницей в общем дележе остального имущества. Доводы обвинения о том, что дарение векселей жене было не в характере скупца покойного, основанные опять-таки на показаниях заинтересованных лиц, опровергаются тем, что покойный при жизни дарил своим детям весьма солидные суммы. Он был щедр даже к детям, к которым не был расположен; отчего же он не должен быть таковым по отношению к любимой им молодой жене?
Коснувшись характеристики подсудимой Ольги Петровны, данной обвинителем, который, говоря о сближении ее с покойным, как будто из желания пощадить нравственное чувство присяжных заседателей, сказал, что «накинет завесу на эту грустную картину», защитник сильно нападает на такой прием, называя его ненужным, ибо, говорит он, «задача суда — не раздавать премии за добродетель, а судить преступление». По мнению
Вот уже пятый день близится к концу, а вам остается еще довольно долго напрягать свое внимание. Вчера и сегодня вы слушали обвинение, которое просило вас, во имя правосудия, во имя справедливости, отнестись к настоящему делу внимательно; защита Занфтлебен обращается к вам с тою же просьбою, с тем же воззванием, просит, чтобы вы, во имя правды, во имя справедливости, отнеслись к ней со вниманием, и ваше внимание, с которым Вы следили за судебным следствием, ручается ей в этом. Прежде всего я должен сказать вам, что то великое начало, которое было поставлено обвинителем в основание его речи, в конце ее было попрано. Обвинитель приводил Вам текст из Евангелия, говорил, что Вы должны руководствоваться одною истиною, правдою, а кончил тем, что, действуя на ваши чувства, возбуждал вас против подсудимых и просил обвинения не во имя правосудия, а во имя несчастной малолетней Августы, страдающей пороком сердца. Господа присяжные заседатели! Если защита обращается к вашему чувству и просит пощадить виновных, она действует на вашу человечность, она просит вас во имя милосердия, положенного в основу суда; но если обвинение переходит на ту же почву, тогда не милосердие возбуждает оно в вас, а месть. Просить беспощадной кары подсудимых во имя несчастной, больной Августы, отторгнутой будто бы Ольгой Петровной от отца, значит уклониться от истинной цели наказания. Обвинитель говорил, что по праву и закону обвинение должно быть строго доказано, и принял на себя обязанность доказать несомненную виновность подсудимых; но, приступая к обвинению, он не выполнил своей обязанности, а рисуя перед Вами картины, пользовался фактами, не подтвержденными судебным следствием, и давал объяснения, полные внутреннего противоречия. Для образца можно указать на характеристику покойного Занфтлебена, который в разные моменты, при разных обстоятельствах являлся непохожим на себя. Занфтлебен как отец, как человек, по мнению обвинителя, был человек скупой, аккуратный, властолюбивый; когда нужно доказать влияние на него Ольги Петровны, обвинитель доказывал, что в характере его произошла перемена, в последнее время он стал заметно мягче, слезливее, нуждался в уходе; затем, когда нужно было объяснить духовное завещание, в старике проявилась опять твердая воля, сломить которую не в силах была Ольга Петровна Занфтлебен. Когда же говорилось о предполагаемом примирении с детьми, то обвинитель выразился, что дома это примирение не могло состояться, потому что там была хозяйка, против которой не стоек был старик. Если вы проследите всю обвинительную речь, то всюду встретите противоречия: и в характеристике Ольги Петровны Занфтлебен, и в определении преступления, и, мне кажется, все настоящее дело представляет собою одно общее противоречие.
Занфтлебен обвиняют в том, что 11 июня, в день смерти своего мужа, она похитила имущество покойного, и похищение это совершилось в момент передачи его душеприказчику Гартунгу. Прежде всего является вопрос, есть ли в данном деле признаки похищения, какие требуются нашим законам, было ли похищение и было ли оно тайно. Обвинитель говорит, что похищение было тайное, но, доказывая это, он наталкивается на факты, опровергающие такое определение. Оказывается, что передача совершалась при свидетелях — здесь была Екатерина Степанова, Зюзин и даже один из наследников умершего, Василий Занфтлебен — и без всяких признаков тайны: дверь кабинета была отворена и вход в него представлялся свободным. Спрашивается, как же могло быть тайное похищение при свидетелях? Обвинитель признает, что свидетели были, но этому обстоятельству придавать значения нельзя, потому что эти свидетели «неизобличенные, непривлеченные», не имеют никакого значения. Что же это значит: «неизобличенные, непривлеченные»? По моему мнению, что-нибудь одно: или эти лица участники преступления и не могут быть свидетелями, или они свидетели, и тогда нет тайны. Правда, Василий Занфтлебен утверждает, что он не знал о том, что передавалось, и обвинитель верит ему, но при всем своем желании отказаться от того, что передача ему была известна, он не мог отказаться от того, что сам подавал веревку для связывания пачки, что в этой пачке лежал портфель отца; в котором хранились документы, и что на столе лежали деньги, бумажки и мелочь, которые взял Гартунг к себе, а стало быть, Василий Занфтлебен не мог сомневаться, что передается имущество его отца; он мог не знать, сколько его, это совершенно верно, но чтобы он не подозревал передачи, чтобы передача для него была совершенная тайна, этого быть не могло. Если, таким образом, имущество покойного передавалось явно, при свидетелях, то как же могли построить обвинение в тайном похищении? Наконец, каким образом могло совершиться само похищение? Можно похитить чужую собственность, когда она в руках другого, но как совершить похищение у самого себя?
Припомните, в каких отношениях находилась Ольга Петровна к своему мужу. Она заведовала делами покойного, ее рукою писались книги, у нее хранились документы и ключи от письменного стола и даже уезжая в Москву 11 июня, она имела ключи при себе; каким же образом могла Ольга Петровна похитить документы, если она была их хранительницею? Но допустим, что была тайная, незаконная передача, но ведь это еще не все для состава преступления; необходимо еще существование и других признаков. Никакое преступление не выражается одними внешними признаками; в действиях должно быть усмотрено намерение, злой умысел, желание похитить известную вещь, воспользоваться ею. Обвинитель оставляет вопрос об умысле, как не существенный, в стороне; он при обвинении Ланского провел новое учение о двух родах преступлений: формальном и душевном; он выразился так: Ланской совершил формальное преступление, но душа его не участвовала в нем. Если основываться на таком учении о формальных преступлениях, тогда, разумеется, об умысле нечего говорить; но это учение появляется впервые, и закон не следует ему, закон говорит, что действие без умысла не составляет преступления, а потому является необходимость в деяниях подсудимых проследить умысел. Если мы рассмотрим действия подсудимых с 11 июня, с момента отъезда Ольги Петровны в Москву за доктором, то вряд ли в состоянии будем подметить в них проявление преступного умысла. При этом я считаю нужным заметить, что защита Занфтлебен находится несколько в особом положении. Помимо тех улик, которые направлены прямо против Ольги Петровны, нам приходится давать объяснения по всем обстоятельствам дела, потому что во многих местах и защита Гартунга останавливалась на Ольге Петровне, предоставляя ей и ее защите представить объяснения; таким образом, мы составляем собою как бы центр, на котором сосредоточивается вся тяжесть опровержения представляемых улик, поэтому я буду останавливаться не только на действиях, приписываемых одной Ольге Петровне, и действиях, совершенных ею совместно с Гартунгом, но и на действиях Гартунга и других.
Прежде всего обвинение утверждает, что умысел совершить похищение у Ольги Петровны явился в тот момент, когда она, возвращаясь из Москвы, встретила у Крестовской заставы Капустина, сообщившего ей о смерти ее мужа, и умысел этот проглядывает в ее поступках: вместо того, чтобы ехать к мужу оплакивать его, чтобы позаботиться о нем, вообще, выразить свои чувства, она поехала к Гартунгу и с ним едет на дачу в Леоново, чтобы совершить преступление. Если обвинение относит к этому моменту возникновение преступного умысла, тогда этот умысел внезапный, каким же образом и когда явился предварительный уговор, и как примирить внезапный умысел Ольги Петровны с внезапным согласием Гартунга и сказать, что умысел Ольги Петровны с замечательною быстротою перешел в умысел Гартунга, так что в следующий уже момент они едут совершать преступление? Допустить подобную мысль возможно лишь при слишком низком мнении о человеческой нравственности и допустить возможность совершать преступление с такою же легкостью, как и всякое безразличное дело. Глубже нужно вдуматься в поступок Ольги Петровны и посмотреть, нет ли ему объяснения в самой жизни ее. Вы слышали, господа, каковы были ее отношения к мужу и его детям. Дети смотрели на нее враждебно, они видели в ней дурную женщину, ставшую между ними и отцом; при жизни мужа это недружелюбное отношение выражалось в нежелании ее видеть. Отношения ее к мужу, разумеется, не могли быть страстны, любовны; слишком большое различие лет полагало тому преграды. Она могла уважать его, чувствовать к нему привязанность и только. При таких условиях представьте себе Ольгу Петровну
По приезде на дачу, Гартунг прежде всего посылает за становым приставом. Если подсудимые ехали с намерением совершить похищение, то спрашивается, для какой цели посылать за полицией? Очевидно, что в подобном действии усматривать умысла нельзя. Обвинение говорит, что эта посылка за становым была только на словах, что приезда пристава не дожидались. Обвинение отвергает посылку за становым, основываясь исключительно на показании Василия Занфтлебена и отрицая значение свидетельских показаний Зюзина и Кувшинникова как лиц, не заслуживающих доверия, Зюзина — потому что он служил у Гартунга, а Кувшинникова — на это показание наброшена завеса. Я считаю необходимым сейчас же высказать перед вами тот взгляд, которого придерживается защита при проверке свидетельских показаний. Я определяю достоинство свидетельского показания не по тем или другим отношениям его к делу, а по внутреннему его содержанию. Для меня безразлично, потерпевший ли, родственник ли, слуга или близкий человек той или другой стороны являются перед нами, но если он дает показание, согласное с обстоятельствами дела, если оно не носит следов внутреннего противоречия, мы будем верить ему. Правдивость показания зависит от нравственных качеств человека, а какое мы имеем право по поводу того, что лицо, положим, является потерпевшим по делу, что он слуга подсудимого, заподазривать его нравственные качества и говорить, что он показывает неправду. В своих личных взглядах можно ошибиться, можно быть пристрастным к тому или другому лицу, но когда дело идет о действиях, исполнителем которых был свидетель, в показании может быть только правда или неправда. Если Зюзин говорит, что его самого посылали к становому, что ему приказывали пригласить его на дачу, в этом Зюзин ошибаться не может, а может говорить правду или неправду, и я полагаю, чтобы сказать неправду, недостаточно служить некоторое время у Гартунга. Василий Занфтлебен, рассказывая о том, что к становому посылали лишь за тем, чтобы взять свидетельство, говорит свое предположение, а потому и может ошибаться. Василий Занфтлебен утверждает, что возвращения посыльного от станового не дожидались, и передача совершилась ранее его возвращения; между тем оказывается, посыльный Зюзин был при этой передаче; очевидно, что и здесь произошла ошибка в показании Василия Занфтлебена.
Затем следующий момент по приезде на дачу — это прогулка в роще Гартунга и Ольги Петровны, в продолжение которой, по мнению обвинения, происходили совещания о способах выполнения умысла. Василий Занфтлебен разговора Гартунга и Ольги Петровны во время прогулки не слыхал, и меня удивляет, каким образом мог он проникнуть в их беседу и угадать, что они говорят. Прогулка сама по себе ровно ничего особенного не представляет и умысла не обнаруживает. Показания Василия Занфтлебена и на этот раз не заключают в себе твердых оснований, а между тем он является единственным свидетелем, на которого ссылаются и обвинитель, и гражданский истец, и верят ему во всем, признают факты, им сообщенные, признают и то, что он предполагает. Веря Василию Занфтлебену, обвинение отрицает и то, что посылали за старшиной, хотя свидетельница Екатерина Степанова положительно утверждала, что она сама слышала в кухне от кучера, что его послали за старшиной. Чтобы доказать, что за старшиной не посылали, обвинитель ссылается на старшину Гранилина, говорившего, что за ним не приходили. Приходили ли за ним или нет, того я не знаю, но для меня важно то, что посылали, а раз посылка подтверждается свидетелем, где же тогда тайное похищение и умысел, когда рассылали с приглашениями прибыть на дачу во все стороны! Отвергая достоверность свидетельского показания Екатерины Степановой, обвинение говорит, что на кучера Ивана указывают, потому что он умер. Иван умер в 1877 году великим постом, а следствие началось в июне 1876 года; если обвинению было бы угодно проверить, оно имело к тому возможность, и не вина подсудимых в том, что Ивана не спросили при жизни.
Итак, приезд Гартунга на дачу, его пребывание там умысла похитить имущество не обнаруживают; но, может быть, вид бесхозяйного имущества возбудил преступные мысли, и уже дальнейшие действия подсудимых являются осуществлением этих мыслей. К вечеру 11 числа Гартунг, уезжая с дачи из села Леонова, берет с собой имущество покойного Занфтлебена без описи.
Правильно поступил Гартунг или нет — вопрос другой, какими мотивами руководствовался Гартунг, об этом будет сказано впоследствии, а в данную минуту важно проследить тот же умысел, который мы старались подметить в действиях предыдущих. Остановимся на одном общем соображении: никто не станет сомневаться, что совершающий преступление имеет в виду скрыть его следы, уничтожить возможность подозрения; во имя этого желания и той ненормальности положения, в которую ставит себя преступник, действия его становятся мелочны, подозрительны. Сознавая в себе присутствие злого умысла, преступник боится, чтобы его не подметили другие, в свою очередь, в движении, в словах другого старается угадать скрытое подозрение, и, наоборот, действующий совершенно добросовестно никогда не останавливается на возможности заподозрить его и часто, в этом отношении, впадает в ошибку. Представьте Гартунга в действительности совершающим преступление; разве могла бы быть такая неосторожность с его стороны, как взятие всего имущества без всякой описи? Положим, что он душеприказчик, но он обязан отчетностью перед наследниками, а при подобном действии он теряет основания для своих оправданий, отдает себя в руки наследникам. Представьте Гартунга, с преступной целью разбирающего документы 12 числа у себя в кабинете, с целью похищения сортирующего их; разве был бы возможен вход наследников к нему в кабинет без доклада в отворенную дверь и притом еще в тот момент, когда сортировка документов не окончена, когда, стало быть, цель еще не достигнута. Мыслимо ли в подобных деяниях усмотреть улику, подметить преступный умысел, и не будет ли это противоречить тому, что можем мы представить себе о действиях преступника?
Подобные действия обличают лишь полнейшую их безыскусственность и устраняют мысль о преступлении. Если Гартунг, взяв имущество, считает себя вправе поступить так по званию душеприказчика, то, разумеется, как душеприказчик, он и должен был разобрать документы, им взятые. Идите дальше за происшествиями 12 числа, и вы будете находить лишь подтверждения сказанного защитой. Речь заходит о вексельной книге, которой не оказалось между другими книгами. Положим, она скрыта Гартунгом с преступной целью и, само собой разумеется, уже приискано объяснение ее исчезновению; между тем из показания Николая Занфтлебена вы видите, что у Гартунга даже представления об этой книге не имелось; он отвечает, что все взятые им книги здесь и, ссылаясь на Мышакова, ведет речь о совершенно другой книге. Нужно быть слишком опытным в преступлениях, слишком хладнокровно совершать их и иметь гораздо больший промежуток времени, чтобы создать такой искусный отвод относительно той книги, которая лучше известна наследникам, чем душеприказчику. Собственно говоря, эти три обстоятельства и составляют все, что мы слышали о 12 июня, потому что показание Николая Занфтлебена о векселе Жукова носит в себе слишком яркие следы неправдоподобности. Рассказ о том, что Николай Занфтлебен, явившийся в первый раз в жизни в квартиру Гартунга, подслушал и подсмотрел через дверь из гостиной происходившее в спальне, невольно рождает вопрос, как мог Николай Занфтлебен пройти через неизвестные ему комнаты с прямым расчетом увидеть, что происходит в спальне, не рискуя встретить кого-либо, и затем, как мог Николай Занфтлебен возвратиться в кабинет через гостиную и залу скорее Гартунга и Мышакова, которым нужно пройти одну дверь? Мне также представляется невероятным, чтобы Гартунг не нашелся ответить на весьма, в сущности, неделикатный вопрос Занфтлебена о векселе, находящемся в кармане Гартунга. Полагаю, что человек, привыкший, подобно Гартунгу, вращаться в обществе, сумел бы ответить иначе. Вот эти внутренние противоречия в показании Николая Занфтлебена заставляют верить объяснениям Гартунга и Мышакова. Обвинение, впрочем, не останавливается на этом и простой протест против слишком неделикатного поведения наследников выставляет как улику. Гартунг, говорят, 13 числа не хотел принять наследников, когда был дома; он пригласил квартального Ловягина, он и Ланской не желали допустить описи имущества, когда того требовали наследники. Я говорю, что все эти действия обличают лишь протест, и весьма понятный. Вспомните показание Кунт и Роберта Занфтлебена: лишь только узнали они, что имущество взял Гартунг, без малейшего основания, без улик они назвали это кражей прямо Гартунгу в глаза, на похоронном обеде они обращались к нему с предложением возвратить похищенное, в квартире его они вели себя бесцеремонно, по их собственным словам, подсматривая и подглядывая и создавая улики. После этого понятно, почему наследников не принимали, зачем пригласили Ловягина, но тем не менее, при появлении Ухтомского опись совершилась без всяких противодействий, за исключением нескольких возражений Ланского.