Русские вопреки Путину
Шрифт:
Дело ТОЛЬКО в том, чтобы прогнать чертей. Остальное люди сделают сами.
Исполнитель. Несколько слов о Борисе Ельцине
Опубликовано на АПН 26 апреля 2007 года в качестве некролога
Латынь в России не в моде, но по особенным случаям ее все-таки вспоминают. Вот, к примеру, сейчас резко возросла цитируемость одного латинского изречения. Знатоки приводят его на языке квиритов – «de mortuis aut bene, aut nihil». Люди попроще удовлетворяются переводом: «О мертвых либо хорошо, либо ничего».
Впрочем, приписывается фразочка не римлянам, а древнегреческому мудрецу Хилону и восходит, судя по всему, к архаике, к культу предков. Мертвых почитали и боялись – ну и, соответственно, старались не будить лихо.
В наше просвещенное время aut bene, aut nihil обычно играет роль последнего прибежища негодяя. Когда испускает дух какая-то особенная гадина, хор гадов поменьше дисциплинированно заводит козлиную песнь о высоком таинстве смерти, недопустимости плясок на костях и плевков на могилку, о хороших манерах и скотстве толпы. Попутно желая мучительной смерти всем тем, кто честно называет покойника мразью и поминает все то зло, которое он успел совершить, пока поганил землю своим присутствием. «Как же можно, вы звери, господа, поучитесь сдержанности у античных образцов».
Ну, античные образцы мы знаем. Те же латиняне не скупились на хулу в адрес покойников, особенно высокопоставленных. Полезно в этом смысле почитать хотя бы «Жизнь двенадцати цезарей» Светония, который кое-где и Проханову даст фору. Для людей же со вкусом порекомендую сенековский «Apocolocyntosis», или «Отыквление» – злющую сатиру, написанную в адрес свежепреставившегося императора Клавдия, не отличавшегося особыми достоинствами, но по политическим причинам обожествленного.
Сейчас в России готовится обожествление «первого президента» Эрефии. Разумеется, под истерические вопли – aut bene! aut nihil! aut nihil! aut nihil! Уж оченно запомнился покойный своими деяниями.
Мое положение несколько лучше сенековского. Я сказал все, что о Ельцине думаю, при его жизни, так что ни одна падла не посмеет мне заявить, что я, дескать,
Поэтому не буду повторяться. Поговорим лучше о том, чего нам ждать от Бориски сейчас.
Во-первых, нужно отдавать себе отчет в том, что физическая смерть этого существа еще не означает, что с ним покончено. Нет, я не имею в виду ничего мистического или инфернального. Но если под жизнью понимать полноценное функционирование – в данном случае, в политике и в общественном сознании, – то смерть может стать началом карьеры. Вот, к примеру, Ленин по-настоящему заработал (то бишь зажил) именно после смерти. И какое-то время был существенно живее многих живых. А собирался быть живее всех – правда, не вышло, но все-таки… Так что у Ельцина есть перспектива. Тем более очень многие заинтересованы в продолжении его политической карьеры.
Теперь вопрос: кем назначат покойника и какую работу доверят?
Со вторым все более или менее ясно. Живой (или полудохлый, это не столь важно) Ельцин разрушал Россию и уничтожал русский народ. Мертвый будет делать то же самое, но другими средствами. Вопрос в том, какими именно.
Начнем с очевидного. Уже сейчас Ельцина начинают бодренько так рядить в одежды «русского царя», то есть «типичного русского у власти», «русского мужика, дорвавшегося до трона» и т. п. Уже всякая погань раскрякалась о том, что Ельцин-де был «плоть от плоти народной стихии», «вырвался из темных глубин русского подсознания», что его поганые «загогулины» выражали «типичный русский менталитет», ну и вообще [49] . Дальше этого кряка будет больше, пока «русскость» ЕБНа не закрепится в общественном сознании как непреложный факт.
Прожимается это с простой и очевидной целью: наглядно показать русским людям, что сами русские не могут и не должны управлять Россией. Вот, дескать, дали вам «русского царя» – и смотрите, чего он натворил, как накуролесил. А дальше интимным шепотком – «будем же имперцами, призовем варягов, посадим на царство какого-нибудь чудесного осетина».
Ну что ж. Разберемся. Начнем с самого грубого, этнического момента. Так вот, признаем для начала простую истину: нет никаких оснований считать Ельцина русским. Впрочем, нет оснований и к обратному. Старопатриотовский «Эльцинд» – скорее всего выдумка. Просто-напросто в биографии этого человека имеется столько всяких неувязок и темных мест, что делать выводы о его национальной принадлежности по меньшей мере преждевременно. Тут нужно повесить большой и жирный знак вопроса. И все заявления на тему его «русскости» следует презрительно игнорировать вплоть до выяснения всех обстоятельств. И вообще, сначала с Лениным разберитесь, вот уж где «все вроде бы известно», ан нет, до сих пор гремят баталии. А до выяснения – никшните, витии. Был ли Ельцин русским по крови – это науке неизвестно.
Но вот что науке известно точно. Борис Николаевич, уже будучи «на троне», вполне сознательно и довольно талантливо изображал из себя «типового русского мужика». Причем не такого, каким мужик на самом деле бывает – а мужика анекдотического, театрального, книжного.
Он валял ваньку и плясал петрушку, причем с разбором, с учетом аудитории. Перед иностранцами он демонстративно напивался и «дирижировал оркестром», щелкая деревянными ложками (классическая картинка из западной книжки про русских дурачков). Перед «дорогими россиянами» – рыкал, рвал рубаху на груди и картинно дурил. Перед либералами либеральничал, да так, что Новодворская до сих пор с умилением вспоминает дорогого Бориса Николаевича. Бывшим партейным показывал обкомовский норов и повадки, и тоже весьма убедительно. И во все эти роли он обязательно подпускал алярюсса, для каждой аудитории – в привычном и ожидаемом для нее обличье.
Важнейшей из его ролей, конечно, была роль «дурака у власти», причем именно что русского дурака. Тут важны оба слова – «русский» и «дурак». «Дурак» плюс «власть» на фоне «русского» дает, разумеется, «самодура». Самодура Ельцин из себя и корчил, причем исполнение было отменным, на станиславское «верю». Здесь шло в ход все – и пресловутое пьянство (практически не скрывавшееся, а подчеркивавшееся государственной [50] пропагандой), и особое ельцинское рыканье и «словечки», и оформленные под барский каприз решения, все эти «рокировочки» и «загогулины». Весь этот псевдорусский стиль – именно что псевдорусский, лубочно-карикатурный – выдерживался исполнителем роли очень тщательно, с явным расчетом на будущее.
Был ли Ельцин самодуром на самом деле? Очевидно, нет. Человек бежал по очень тонкому ледку и ни разу не споткнулся – это, наверное, о чем-то говорит. Более того, если проанализировать его действия подробно, мы найдем, что наиболее рационален он был как раз там, где решения оформлялись как чистая дурь и тяп-ляп с кондачка. Например, официальная версия Беловежья звучала так: «собрались мужики, выпили, бумажки подписали, потом бац». Такое же «выпили» и «бац» мы встречаем везде, где принимались важнейшие решения. Многие до сих пор верят, что в 1993 году «Ельцин был пьян» и «отдал приказ с бодуна».
Уже отмеченную успешность Бориса Николаевича как политика принято объяснять его «звериным инстинктом власти». Дескать, сидела в Ельцине этакая темная кряжистая сила, этакий медвежий дух, которым он и заламывал всех супротивников. Разумеется, миф о ельцинских «инстинктах» является оборотной стороной мифа о «русском самодуре». На самом деле ЕБН, как большинство хороших актеров, был человеком с крайне лабильной психикой, пил «от нервов», и, судя по всему, был крайне зависим от чужого мнения и чужих решений. Что не мешало, а, наоборот, помогало ему хорошо исполнять роль.
Здесь же возникает еще одна тема – Ельцина как «сильной личности». Повторюсь: Борис Николаевич неплохо изображал «сильную личность» системы «держите меня семеро». На практике же «лев» Ельцин вел себя в политике как типичная «лиса». Выстроенная им «система сдержек и противовесов», с постоянными перестановками, демонстративным фаворитизмом и не менее демонстративными опалами, всесильными временщиками т. п. – это вполне узнаваемая «лисья нора» с ее милыми нравами.
На этом закончим с личными качествами «первого президента». И перейдем к иному мифу – о «свободах и вольностях», которые, дескать, при Ельцине цвели, а потом зачахли.
Обычно поминают экономическую свободу вообще и в особенности свободу слова, от экономизма происходящую. Дескать, при Бориске можно было писать о чем хошь и получать за это реальные бабки. Не то что теперь, когда бабки – и не такие уж густые – выписывают только за глубокий лизинг нацпроектов и клиторинг суверенной демокры.
Тут уж позвольте немного прямой речи. Видит Бог, мне самому преомерзительны и нацпроекты, и суверенная демокра. Но у меня еще не отшибло память. При Ельцине цензура и пропаганда действовали не хуже, а куда лучше нынешних. Просто они были временно переданы в частные руки. Разумеется, не самим ебном, а настоящими режиссерами спектакля, в котором Ельцин отыгрывал свою роль. Но цензура была настолько плотная, что неугодному автору не было ну ни малейших шансов протолкнуться даже вместе с толпой. Да, выходило множество всяких изданий, но все они были на один фасон, и писалось в них, в общем-то, одно и то же. За исключением нескольких специально отведенных резерваций, типа газеты «День» (которая «Завтра»), ничего сколько-нибудь противоречащего генлинии агитпропа не допускалось даже в мелочах. Везде сидели люди с длинными носами и нюхали текст, не содержится ли там какая крамола. Доходило до идиотизма – например, невинное фэнтези одного очень популярного писателя вызвало подозрение в антисемитизме, так как на одной из иллюстраций был изображен отталкивающего вида гном, которого держал за шкирман герой славянской наружности. Писателю пришлось объясняться, чтобы не поиметь проблем с издательством… И это никого не удивляло – поскольку таковы были стандарты.
Ровно то же самое можно сказать и о прочих ельцинских «свободах», в том числе экономических. Они были даны очень маленькой группе людей, которых «назначили богатыми». Всех остальных отодвинули от сколько-нибудь перспективной «экономической жизни» – и в особенности русских. «Споро богатеть» разрешили только тем, кому выписали на это дело особливый ярлык. Впрочем, ярлыки выписывались и на другие занятия. Например, на разбой. Искусственный характер «разгула преступности» (когда были специально разгуляны «группировки», а «правоохранительным органам» прямо запрещалось вмешиваться) сейчас уже вполне очевиден. Ну а пропаганда преступного образа жизни (помните времена, когда все школьники мечтали стать киллерами, а девочки – путанами?) шла такими темпами, что мама не горюй.
Особая тема – ельцинские «выборы», начиная с местных и кончая президентскими. Сейчас, на фоне окончательной отмены демократического фасада Эрефии, те времена могут показаться торжеством демократии. И опять же – не надо, товарищи, заблуждаться. Именно при Ельцине были легализованы и поставлены на поток самые гнусные приемы «работы с электоратом». Тогда же был взят курс на массовое оскотинивание населения – именно в целях повышения управляемости. Впрочем, когда было нужно, Ельцин спокойно применял насилие. Нынешнее омоновское государство вполне отвратительно – но вот только не надо забывать девяносто третий год и горящий парламент. А также «выборы» девяноста шестого – и все то прекрасное, что говорилось и делалось в это славное время. Эти два рекорда – насилия и лжи – не удалось пока побить даже нынешнему россиянскому режиму, отнюдь не гнушающемуся ни ложью, ни насилием. И тем не менее.
Ельцинские «свободы» отличались от свободы настоящей примерно так же, как ночь любви от грязного изнасилования в подворотне. Что, кстати, объясняет массовое отвращение к любому «либерализму», даже в тех ситуациях, когда он, по идее, оправдан и полезен. Секс – тоже хорошая вещь, но мы же не удивляемся, что у изнасилованной женщины может выработаться несколько предвзятое отношение к интиму, не так ли?
Но и это в сторону. Обратимся к еще одному мифу. О Ельцине, которого «любил народ». Любил, все прощал и вообще находил вкус в Борисе Николаевиче.
Опять же. О причинах совершенно шизофренической ельциномании времен перестройки стоило бы поговорить отдельно. Я еще помню, как это выглядело. На мой тогдашний взгляд – да и на сегодняшний – речь шла о массовом психозе, умело разогреваемом через телевизор. Массовый психоз – не такая уж редкая вещь. Вот только путать его с настоящей популярностью (и уж тем более «всенародной любовью») все-таки
На чем играл Ельцин? Как ни странно, на жалости. Вечно заушаемый и заглушаемый, изгнанный из Политбюро, брошенный, как Буратино, в речку с моста, он хорошо исполнял роль жертвы. Сначала злых властей, потом – обстоятельств, потом – окружения, и всегда – своего нрава. Разумеется, это была тоже игра. Жертвой он никогда не был, как не был и героем. Сейчас старые чувства могут всколыхнуться в связи с новым трагическим обстоятельством – смертью. «Жалко» по отношению к Ельцину – привычное чувство.
В связи с этим – последняя тема. Существует этакое «конспирологическое» мнение, что Ельцин, дескать, помер еще во время первых «выборов», а его роль исполнял некий «двойник». Я считаю это не совсем невероятным – но не столь уж важным. Сам Ельцин был прежде всего исполнителем роли, написанной неведомыми нам режиссерами. Какая разница, кто дальше играл эту роль – он сам или какой-нибудь заместитель, или заместитель заместителя? Зато прекращение исполнения – важный, осмысленный акт. В связи с этим корректно ставить вопрос так: с какой целью умер Ельцин и чего этим хотят достичь?
Думаю, ответ мы узнаем очень скоро.Нация
Нация и национализм. Введение в проблематику
Опубликовано в журнале «Отечественные Записки» № 3 за 2002 год под псевдонимом «Игорь Чернышевский» и редакционным названием «Русский национализм: несостоявшееся пришествие».
Вступление: русская тема
Разговоры о «русском национализме», ведущиеся вот уже лет десять, все более напоминают известную пьесу «В ожидании Годо»: это разговоры в отсутствие главного героя, появления которого не все желают, но все ждут. При этом его блистательное отсутствие кажется необъяснимым: вроде бы все необходимые причины для появления у русского национализма, как ни крути, имеются. В идеологах и организаторах, желающих объяснить русским, кто виноват в их бедах, тоже нет недостатка. Все нужные слова на эту тему сказаны, книжки написаны.
Тем не менее факт остается фактом: русского национализма – ни как массового движения, ни даже как массового настроения – нет. Есть недовольство, есть национальная обида, есть фрустрация и унижение. Есть националисты. Национализма – нет, и, кажется, в ближайшее время его появление не предвидится.
Трактовать этот факт можно, конечно, по-разному. В основном в этом преуспели теоретики «русской идеи»: пребывая на вынужденном досуге, они изощряются в изобретении причин, почему именно они остались не у дел.
Чаще всего они приходят к неутешительным выводам относительно глубоко въевшегося в поры нации рабского духа, а также успешности действий врагов, парализовавших национальное сознание при помощи телевизора, печатного станка или даже неведомого «психотропного оружия». Издеваться над этим грешно: в конце концов, ситуация и в самом деле непонятна.
Впрочем, так было и раньше: начиная с провала славянофильских попыток «дать русским людям понятие о национальности» и до сего дня отсутствие внятного национального движения русских кажется, по меньшей мере, странным. При этом попыток внятного анализа ситуации нет и не предвидится: заинтересованные стороны заинтересованы в невнятице, а у незаинтересованных, похоже, есть дела поважнее. Скажем уж честно: русские – непопулярный объект научных штудий. Изучать «немецкое национальное самосознание» сложно, но очень интересно: в конце концов, «немецким духом» занимались Гердер и Фихте. Исследовать какое-нибудь маленькое африканское племя хлопотно и скучно, зато удобно: небольшой, хорошо описуемый объект плюс бьющая в глаза экзотика, всегда готовая скрыть натяжки и передержки.
Русские же – ни то ни се: нам, с нашим цыганским счастьем, повезло угодить ровнехонько в провал между «интересными» и «удобоизучаемыми» случаями. Как бы то ни было, заграница нам не поможет: в этом смысле мы обречены на самопознание.
Аверс: нации и национализм как предмет изучения
Как ни странно, «общих мест» о нациях и национализме в научном обиходе не так уж и много.
Почти все исследователи сходятся на том, что национализм – сравнительно недавнее явление, появившееся не ранее XVIII или, в крайнем случае, XVII века. Большинство склонно относить к этому же времени и появление «наций». Где именно они завелись раньше, непонятно (называют разные места, включая Латинскую Америку), но считается, что существуют по крайней мере две модели нации: французская «гражданская», связанная с идеями Просвещения и трактующая нацию как «сообщество граждан» с одинаковыми правами, плюс немецкая «этнокультурная», связанная с Романтизмом и понимающая «народ» как «органическое единство духа», опирающаяся на общность языка и культуры. Упрощенные и опошленные варианты этих двух идей в дальнейшем были попользованы всеми прочими националистическими движениями. Каковые, впрочем, имели очень разные цели – начиная от объединения разделенных государств (как то было в 1848 году, когда в Европе бушевала «весна народов») и кончая так называемой «деколонизацией».
Вот, пожалуй, и все. Об остальном идут нескончаемые споры – кроме, пожалуй, одного методологически важного момента.
Не погрешая против истины, можно сказать, что история изучения наций делится на два этапа, которые хочется назвать «реалистическим» и «номиналистическим». Первый период длился где-то до середины прошлого столетия. Это было время наивной уверенности в том, что «нация» – вполне реальная вещь, определяемая через свои атрибуты, – например, такие, как язык, культура, занимаемая территория и ряд так называемых «национальных особенностей». Памятником тем временам была известная «бромлеевская» дефиниция, честно перечисляющая «все главное», что должно быть у уважающей себя нации. Однако в то время как советские студенты заучивали про «историческую общность людей, складывающуюся в ходе формирования общности их территории, экономических связей, литературного языка, особенностей культуры и характера» [51] , свободный мир предался безудержному номинализму.
Кьеркегор где-то сказал про лекции Гегеля о доказательстве бытия Божьего так: «Попытка доказать существование того, кто находится прямо перед тобой, есть оскорбление, ибо это попытка поднять на смех». Еще большим оскорблением является, очевидно, попытка доказать не существование того, что находится перед самым нашим носом. Книга номер один в списках современной литературы по вопросам национализма – знаменитый трактат Бенедикта Андерсона – называется «Воображаемые сообщества» [52] . При этом слово «воображаемые» (imagine) здесь нужно понимать без экивоков: «воображаемое» есть «плод воображения», никак иначе. Поэтому так называемый «примордиализм» в современной этнологии (т. е., попросту, гипотеза о том, что нации могут существовать «на самом деле», без чьих-то конструирующих усилий) в настоящий момент, стал неким жупелом:, почти никто из серьезных исследователей вопроса в открытую не признает себя «примордиалистом» [53] , зато все в хвост и в гриву костерят друг друга за проявления такового. Однако, смутное ощущение, что за «нациями» все-таки стоит какая-то реальность, никуда не девается. Для удовлетворения этого чувства исследователи национализма стараются разделять «национальную» и «этническую» проблематику. Под «этническое» подвёрстывается мутный конгломерат расовых, географических, культурных и иных факторов, с тщательным разделением всего этого от собственно «национальной» проблематики. До недавнего времени существовало даже своего рода разделение труда: этнические явления изучались социологами и антропологами (с 60-х), а нации – историками и политологами. Можно сказать так, что «этнос» рассматривался (а в общем-то, и сейчас рассматривается) как внеисторический субстрат, связанный с идеей существования «неисторических» («первобытных») народов – то есть как некая материальная противоположность «нации». И только наглядная демонстрация того, что какие-нибудь «ибо» или «йоруба» могут неожиданно ввязаться в историю (например, взять в руки автоматы), способствовала слиянию этих двух направлений исследования.
Остается объяснить себе и другим, каким образом «этнос» (объект реальный и относительно невинный) вдруг начинает «воображать о себе». Логично увидеть в этом заговор каких-нибудь закулисных махинаторов. В последнее время в моду все больше входит инструменталистский («этнополитический») подход [54] , трактующий национализм как результат манипулирования со стороны «этнических предпринимателей», разжигающих и затем эксплуатирующих национальные чувства – или, лучше сказать, злокозненно интерпретирующих то, что получилось разжечь как «национальные чувства». В таком случае «нация» – это всего лишь еще одно порождение глупости одних и подлости других, и остается только выяснить, как именно эти два универсальных начала зацепляются друг за друга, чтобы породить именно нацию – а не, скажем, секту.
Основное уязвимое место подобных воззрений хорошо видно. «Этническое предпринимательство» (и вообще заговоры) существует, но сводить к нему абсолютно все было бы излишне самонадеянно: в конце концов, как справедливо замечал Энтони Смит, «невозможно создать нацию из ничего». Конструктивистские подходы систематически упускают из вида материю своих конструкций: для того чтобы строить, все-таки нужны камни – причем обычная интеллигентская отмазка «когда б вы знали, из какого сора» в данном случае выглядит особенно нелепо: из сушеного кизяка не сложить даже приличную сараюшку, «тем более дом пятиэтажный».
Тем не менее специалисты – с упорством, достойным лучшего применения, – предполагают наиболее вероятной материей для национального строительства именно кизяк. Так, вышеупомянутый Андерсон объясняет появление национализма на исторической сцене экономическими интересами европейских книготорговцев [55] , затурканностью креольских чиновников [56] , кадровыми потребностями колониальных администраций [57] и еще кой-какими обстоятельствами того же достоинства. Не менее популярный Эрнст Геллнер (автор знаменитого афоризма – «не нации создают национализм, а национализм создает нации») в своих трудах [58] трактует «национализм» как одно из средств перехода от аграрного к индустриальному обществу, которое-де больше не может себе позволить лингвистическую и культурную чересполосицу и ликвидирует ее посредством националистической уравниловки, особливо в виде системы среднего и высшего образования. Ведущий английский специалист по тому же вопросу – Эрик Хобсбаум (автор сочного оксюморона «изобретение традиции» [59] ) – в своем сочинении «Нации и национализм после 1780 года» [60] , используя известную марксистскую конструкцию «базис/надстройка», трактует «национализм» как «гражданскую религию», поддерживаемую и эксплуатируемую власть имущими в качестве очередного опиума for people by the people. Иные также усматривают причины появления наций в увеличении налоговых сборов в середине XIX века (недовольные этим народы начали из вредности называть себя «нациями»), в моде на немецкий романтизм (идею «нации» случайно импортировали вместе с Гердером) et cetera. Так что весьма логичным на фоне всего этого безобразия является предложение Брубейкера [61] не использовать вовсе понятия «нации» в качестве легитимной категории научного анализа, а говорить о наблюдаемых вещах – например, о «националистическом» политактивизме, о «национализирующихся государствах» [62] и прочих сущностях, данных нам в ощущениях.