Русские вопреки Путину

Крылов Константин Анатольевич

Святая уверенность в том, что «национальность» есть что-то подозрительно легковесное и надстроечное, а «самый базис всего» суть бабло и мочилово (то есть, простите, экономические интересы и политические практики), иной раз приводит к любопытным выводам. Например, к представлениям о «минимальных размерах» нации. По Геллнеру, «нация» должна обладать экономикой, способной потянуть обслуживание системы образования вплоть до высшего. По Андерсону, нация должна быть достаточно многочисленна, чтобы выпуск книг на национальном языке мог себя окупить [63] . Та проблема, что кой-какие народы занимаются национальным освобождением в вовсе даже неграмотном состоянии, обходится разными путями – скажем, имплицитным допущением, что «грамотные лидеры» во главе дикарей

спят и видят, как вслед за обретением суверенитета мужики из племен тутси и хуту тут же бросятся на базар за местным Белинским. Что весьма сомнительно даже в отдаленной перспективе.

Впрочем, подобная явно выраженная неприязнь исследователей к объекту своего профессионального интереса отчасти объяснима той двусмысленной ситуацией, в которую попадает исследователь так называемых деликатных вопросов, допускающих двойное прочтение посвященных им трудов. Как показывает практика, исследования в области национализма, национальной идентичности и т. д. volens nolens допускают подобное двойное прочтение: результаты академических штудий могут быть использованы для целей политической агитации. Слишком часто исследователь того или иного «национализма» оказывается соучастником или противником того или иного националистического движения [64] . При этом никакой уровень академизма не гарантирует от случайного наступания на какую-нибудь идеологическую мину. Достаточно вспомнить, что само слово «национализм» для натренированного уха европейского интеллектуала однозвучно «национал-социализму» и «фашизму», а тезис о несовместимости национализма и либеральных ценностей до последнего времени считался чем-то самоочевидным.

С другой стороны, исследователи национализма вынуждены принимать во внимание тот неприятный факт, что «теории национализма» имеются не только у них, но и у самого объекта изучения, т. е. у националистов. При этом нежелательного диалога с профанами-практиками избежать никак не удается: идеологи, агитаторы и даже действующие политики активно заимствуют у ученых идеи, термины и понятия, а то и сами являются профессионально компетентными фигурами или уж вполне почтенными знатоками, способными говорить с профессионалами (социологами, антропологами, этнологами) на их же языке. В подобной ситуации спор из-за «самой вещи» начинает напоминать перетягивание одеяла – если сами националисты кровно заинтересованы в максимально возможной реификации «нации», то позиция независимого исследователя прямо-таки взывает к скептицизму в этом вопросе: понимание «национального» как «воображаемого» (в том или ином смысле) позволяет сохранить должную дистанцию по отношению к неназываемым, но подразумеваемым оппонентам.

Хотя, разумеется, дело не только в этом. Что греха таить – «нация» и впрямь крайне неудобный объект для исследования.

Реверс: нации и национализм как политическая реальность

Теперь все-таки обратимся к учениям самих националистов. Все националистические доктрины, как счастливые семьи, похожи друг на друга. В общем, они сводимы к нескольким простым положениям:

1. Существует такая вещь, как нация: реальная общность людей, имеющая свою историю.

2. У нации имеются интересы, не сводимые к интересам отдельных людей, групп, классов и так далее.

3. Интересы нации более важны, чем все прочие интересы и ценности – и входящих в нацию людей и групп, и уж, тем более, в нее не входящих.

4. Эти интересы могут быть реализованы преимущественно в сфере текущей политики: в частности, нация должна быть как можно более независимой от других наций, а желательно – доминировать в кругу других народов [65] .

Нетрудно видеть, что эти положения образуют круг. На первом шаге «нации» приписывается существование, на втором – субъектность, на третьем эта субъектность объявляется верховной ценностью, а на четвертом эта ценность понимается как стремление к самоутверждению. Здесь круг замыкается, так как самоутверждение есть единственно возможное доказательство бытия нации: она есть, поскольку

другие нации больше не могут игнорировать ее существование и вынуждены с ним считаться. Таким образом, национализм призывает к борьбе за признание.

Сказанное касается того, что хотят националисты. Теперь обратимся к внутренней стороне их теорий, а именно – к объяснению того, почему они этого хотят. То есть перейдем от националистической программы к националистическому мифу.

1. Во-первых, в обязательный набор националистических представлений входит (в том или ином варианте) миф о Золотом веке. Речь идет о неких отдаленных временах, когда счастливый и свободный народ вольно трудился на своей земле, не зная нужды и горя. Однако националисты всегда замечают, что в этом счастливом состоянии народ оставался наивным, не зная себя и своих сил, – то бишь, не имея национального самосознания.

2. Вторым этапом обычно является появление национального врага. В качестве врага может выступать конкретный народ, захвативший или полонивший страдающую нацию, или целый ряд таких народов, или какие-нибудь совсем безличные силы (например, «империалисты»). Враг действует силой и хитростью, при этом не только подчиняя народ себе, но и сообщая ему самосознание – однако самосознание ложное. Например, враг пытается ассимилировать народ, внушить ему ложные религиозные и/или общественные идеалы или еще как-нибудь искалечить.

3. Центральным этапом истории является начало националистической проповеди. Как правило, ее начинает один или несколько человек, чье самосознание (ложное) оказывается, однако, настолько развитым, что способно самостоятельно открыть истину.

(Этим обычно объясняется тот странноватый на первый взгляд факт, что «в национальные лидеры» идут обычно самые «ассимилированные». Так, независимости Индии добились индусы, учившиеся в Оксфорде и Кембридже, «почти англичане». Первые теоретики «чешского возрождения» лучше говорили по-немецки, чем по-чешски, а идеологи алжирского движения за независимость предпочитали излагать свои воззрения на прекрасном французском языке. Так что не следует удивляться, что русские славянофилы, воспитанные на немецкой и французской литературе, имели самые теоретические представления о «добром русском народе».)

4. Идеологи просвещают народ относительно его чаяний и ценностей, сообщая ему учение о самом себе.

5. Далее следует борьба за «возрождение», обретение независимости и прочих благ, и в конце – счастливое возвращение в Золотой век, но с прибытком: нация обрела самосознание и больше не позволит себя так просто объегорить [66] .

Здесь мифы кончаются, и начинаются несовпадения националистической теории и националистической практики. Особенно резко это проявляется в трех моментах: с соответствием исторической правды национальному мифу (проблема «исторической достоверности»), с определением границ нации («проблема идентичности») и с формой желаемого национального удовлетворения (она же «национальная идея»). Нетрудно видеть, что эти три проблемы аккуратно охватывают прошлое, настоящее и будущее нации.

Начнем с последнего. Известно, что одним из популярных вариантов национального самоутверждения является создание собственного независимого государства. Однако он далеко не единственный: не менее часто национальное чувство присваивает своей нации право распоряжаться судьбой других наций – или империалистически, или в форме завоевания привилегированного положения для данной нации в одном, а то и в нескольких, государствах (типический случай – «национализм диаспор» или близких к ним по положению национальных меньшинств). Иной раз ярко выраженный национализм спокойно относится к формам политического бытия. Не предполагающим суверенитета – таким, например, как пребывание в составе большой многонациональной империи [67] или добровольное подчинение признанным мировым лидерам [68] .