Русский агент Аненербе

Шмокин Дмитрий Анатольевич

Переложив камень во внутренний карман куртки, прямо напротив сердца, я чувствовал его присутствие — тёплую, живую пульсацию, гармонирующую с моим собственным сердцебиением.

Бросив последний взгляд на исчезающую фигуру снежного барса, я начал свой путь назад — уже не искателем, а хранителем одной из величайших тайн мира.

Когда я вышел из-за огромного валуна, то увидел бегущего мне навстречу Эрнста.

Он схватил меня за плечи и начал трясти:

— Франц! Чёрт возьми, где ты был? Мы ищем тебя уже две недели! Эти проклятые аборигены ничего не говорят, кроме своей ахинеи… Что ты где-то в другом мире! Я облазил всё здесь вокруг,

и ты вдруг выходишь из-за этого камня, мимо которого проходил уже сотню раз.

Мне казалось, что путешествовал всего два или три дня, но оказалось — две недели. Я был сильно истощён и смертельно устал. Оставался только один нерешённый вопрос — о каком договоре говорил мне Оракул?

* * *

— Подъезжаем, гауптштурмфюрер, — сказал Густав.

«Мда-а, это сколько же нужно принять диэтиламида d-лизергиновой кислоты, чтобы впасть в такой трип?», — подумал Лебедев, закрывая дневник, — «Хотя, с другой стороны, ты, Лебедев, угораешь над человеком, в чьё тело попал… Из будущего… Это ли не галлюциногенный трип?»

Глава 11

Показались первые очертания серо-красных бараков и высоких сторожевых вышек Заксенхаузена. Константин Лебедев приблизился к печально знаменитому лагерю, узниками которого были и Яков Джугашвили — несчастный сын Сталина, трагически погибший, бросившись на колючую проволоку под высоким напряжением, — и лидеры украинских националистов. Здесь же оказался Курт Шушниг, бывший канцлер Австрии, не сумевший «договориться» с Гитлером. Героический советский летчик-истребитель Михаил Девятаев дважды был узником этого лагеря: в первый раз — когда его привезли сюда немцы как смертника, а во второй — когда фашистский лагерь смерти превратился в спецлагерь НКВД №7.

Огромный треугольник страха и ужаса, окруженный двойным кольцом колючей проволоки под напряжением. Его форма, вытянутая, словно остриё копья, была направлена в самое сердце человечности. Воздух здесь был пропитан жуткой смесью запахов: угольной гари, миазмов экскрементов, присыпанных хлорной известью, тления трупов и тошнотворного дыма из труб крематория. А между ними витали почти осязаемые флюиды страха, смерти и отчаяния, обретавшие материальную плотность. Лебедеву показалось, что даже птицы облетают это место стороной, а само время застыло в бесконечном кошмаре. Заксенхаузен стал нерушимым символом того, как далеко может зайти человеческая жестокость, когда ей дают волю. Он был воплощением безжалостной системы, построенной на отрицании элементарных человеческих достоинств, на превращении людей в бесправных животных, чьё единственное право — умереть в муках.

Машина миновала массивные сторожевые вышки из красного кирпича, стоявшие по углам и вдоль стен. На них чернели пулемётные гнёзда и прожекторы, готовые вспороть ночную тьму лучами мощных ламп и изрешетить тела беглецов длинными очередями.

У главных ворот с циничной надписью «Arbeit macht frei» — «Труд освобождает» — их остановил патруль в чёрной форме СС. Несмотря на безупречные документы сотрудника «Аненербе» и пропуск с печатью СС, проверка затянулась: сверка фотографии, досмотр машины, верификация печатей и звонок коменданту. Пока шло согласование, Лебедев заметил молодого охранника, который, засучив рукава, увлечённо чинил детскую коляску возле караульного помещения. Тот, попыхивая сигаретой

и напевая какую-то весёлую мелодию, насаживал колесо на смазанную ось. Покрутив его пару раз, он перевернул коляску и с какой-то странной нежностью покатал её вперёд-назад.

— Fabelhaft. Wunderschon!

«А потом этот убийца и садист вернётся домой и, переполненный любви, будет качать своего ребёнка», — подумал Лебедев, глядя на эту почти библейскую сцену, от которой становилось жутко.

Он вспомнил, что все нацистские преступники — от Гиммлера и Геббельса до чудовища Гесса, коменданта Освенцима, — были образцовыми, заботливыми отцами.

Наконец тяжёлые ворота открылись, словно огромная пасть чудовища, и проглотили машину, впустив её в мрачную утробу лагеря. В ушах Константина зазвучал странный гул — смесь лая собак, натренированных рвать плоть беззащитных людей, гудения крематорных печей, рёва грузовиков, глухого перестука тысяч обречённых ног и злобных окриков надзирателей.

В центре лагеря стояло административное здание с комендатурой и казармами охраны. Рядом — зловонные кухня и прачечная. Напротив — мастерские и хозяйственные постройки. В дальнем углу возвышалось мрачное здание крематория с высокой кирпичной трубой, из которой валил дым. Сначала он поднимался вверх, застывая неподвижным облаком, а затем оседал чёрно-серым пеплом, пахнущим горелым жиром.

Но главным элементом этого ада на земле был плац для построений, вымощенный серым камнем. Каждый булыжник здесь был омыт слезами, потом и кровью узников. Сколько их погибло, укладывая эти камни? Сколько умерло от непосильного труда, голода, болезней, сколько было забито прикладами или растерзано собаками?

Вдоль плаца тянулись мрачные одноэтажные бараки, выстроенные в безупречно ровные ряды.

«Господи, сколько же страданий и смертей впитали эти серо-коричневые стены?» — подумал Лебедев, проезжая мимо них к комендатуре.

Двери бараков были распахнуты — обязательное «проветривание», циничная имитация заботы о гигиене. Сквозь проёмы виднелись обшарпанные трёхъярусные нары без матрасов, где ночью люди спали, тесно прижавшись друг к другу. Холод, голод и болезни были их вечными спутниками.

В отдельном «карантинном» бараке для новоприбывших условия были особенно невыносимы. Многие не доживали даже до перевода в основные бараки — своеобразный естественный отбор. Каждое утро их тела, предварительно обобранные до нитки, свозили к крематорию на железных тележках. Лагерь работал как отлаженный механизм смерти, и исключений не существовало.

Утро начиналось с построения на плацу, долгой переклички и распределения на работы. Изнурительный труд до темноты — в каменоломне, на кирпичном заводе, в оружейных мастерских. Вечером — снова перекличка, подсчёт живых и мёртвых.

За малейшую провинность — карцер или «стойка»: часами стоять неподвижно под дождём, на морозе или под палящим солнцем. Для особо «провинившихся» — гестаповский подвал с камерами пыток, где палачи оттачивали своё мастерство. Оттуда не возвращался никто.

Лебедев взглянул на часы — начало десятого. С восьми утра заключённые стояли на поверке под противным осенним дождём. В мокрых полосатых робах, с поднятыми головами, они напоминали тени — измождённые лица, потухшие глаза. Слышались лишь резкие команды охранников и лай собак. Эсэсовцы в чёрной форме, укрывшись под навесами, наблюдали за каждым движением. Периодически из строя выдёргивали тех, кто не выдержал и рухнул от бессилия.