Русский флаг
Шрифт:
Я выразительно поднял бровь и помолчал, прежде чем ответить.
— Вы, Антон Иванович, не заговаривайтесь! И помните, что я командую ротой. Я старший офицер-гвардеец, как бы и не на тысячу верст вокруг. Что же до того, идти или нет… Если этого не сделать, не попробовать как-то изменить положение дел, то уже весной начнётся такое… поверьте мне, начнётся война всех со всеми. Ведь и теперь видно, что все стороны обозлены до предела. Лишь только то, что нужно несколько месяцев для подготовки, а потом наступят холода, и предоставляет нам время до весны, — отвечал я.
Понятное
А для начала — хотя бы своим верным офицерам.
— На Оренбургскую экспедицию потрачены большие средства. И если войны с башкирами продлятся ещё и десять, и больше лет, то строить здесь заводы можно будет, может быть, только через столетие. А заводы России нужны. Они — наш залог побед и богатств, — продолжал я терпеливо объяснять свою позицию Антону Ивановичу Данилову.
Я чувствовал некое желание перевоспитать этого офицера. Он ведь фехтовальщик отменный, и как командир — уверенный и решительный. И если удастся его отвадить от навязчивых идей мести, то можно будет говорить, что русская армия приобрела отличного военного.
Уже к полудню мы выдвинулись из Сакмарской крепости. Причём большая часть отряда отправилась в Уфу, а я пошёл на юго-восток. Где именно располагается хоть кто-нибудь из башкирских старейшин, которые могут принимать решения если не за всех башкир, то за значительную их часть, не знал ни я, ни даже те башкиры, которые сидели в крепости и могли бы хоть что-то сказать о своих предводителях.
Может быть, они не хотели ничего говорить, и нужно было спрашивать более настойчиво, как говорят, с пристрастием. Но атаман Степан Данилович Старшинов чётко взял линию нейтралитета и не желал хоть как-то подставлять вверенный ему оборонный объект под удар степняков.
И подобное поведение ещё требовало бы своей оценки на предмет преступления. Только и я вёл себя хитро, не выговаривал казакам, понимая, что одним только намёком на то, что считаю атамана преступником, могу положить весь свой отряд. Меня просто не выпустят из крепости. Не хотят принимать жесткие решения, потому и не выпустят [в реальной истории Сакмарская крепость открыла ворота Емельяну Пугачеву].
Ну а, если бы послали какой-нибудь полк, чтобы вразумить казацкого атамана, то он уйдёт на Яик. Да и оттуда он пойдёт дальше, в Сибирь. Хватает в необъятной России мест, где мог бы укрыться казачий отряд, который потом был бы прощён лишь только за то, что в каком-то уголке огромной России есть те, которые называют себя русскими.
* * *
Исфахан
30 августа 1734 года
Русскому человеку не так легко переживать жару. Тем более, когда это — самое настоящее непрекращающееся пекло. Впрочем, если этот русский долгое время прожил в Испании, то он будет чуть лучше подготовлен к персидской жаре. Но с русского посла все едино пот лился ручьем. Так что можно было и поскользнуться на мраморной плитке во дворце
Сергей Дмитриевич Голицын, страдающий от жары и от взмокшей одежды, все же старался подражать в манере общения персидским вельможам, но так и не смог выстроить и выучить мимику приветливого и угодливого лица. Да и сложно это сделать, когда чувствуешь и физический дискомфорт, и даже унижение.
Великий правитель Ирана, Надир-шах, основательно подошёл к вопросу подготовки встречи с новым русским послом, коим и был Сергей Дмитриевич Голицын. Русского одновременно и унижали, и показывали к нему благосклонность.
Представителя интересов Петербурга в персидском Исфахане то держали у ворот дворца падишаха по несколько часов, не предоставляя ему даже воды или подушки, чтобы сесть, то, напротив, осыпали почестями, посылая девушек, достойных быть в гареме падишаха, и обильные и разнообразные кушанья.
И у Голицына кругом шла голова: всё-таки его здесь оскорбляют или достойно принимают? Понятное дело, что персидский шах так показывает русскому послу, что не считает Россию державой, которая могла бы стать старшим партнёром для Ирана. Ибо с послом страны, которую считаешь великой, так себя не ведут.
А ещё Голицына изматывают до такой степени, чтобы все те договорённости, которые обязательно будут достигнуты между Персией и Российской империей, сыграли, скорее, в пользу Надир-шаха. Так должен устать посол, чтобы не воспротивиться худшему для себя и для России.
И вот теперь, после трёх месяцев не до конца понятных дипломатических игр, Голицын всё-таки был приглашён ко двору персидского правителя. Сделано это было неожиданно. Пришли слуги из дворца, представитель стражи шаха, и сказали, что у Голицына есть только лишь час на сборы.
Персы в какой-то мере оказались правы, считая, что русский посол будет слишком ценить встречу с Надир-шахом и не станет явно выражать недовольство той процедуре, которой должен быть перед нею подвержен.
Голицына вводили в приёмный зал, в котором на огромном троне, на постаменте — так, чтобы каждый входящий мог увидеть правителя лишь после того, как высоко задерёт голову — восседал Надир-шах.
Сергея Дмитриевича проинструктировали: если он отважится поднять голову и посмотреть на правителя, то встреча на этом сразу же закончится. Намекнули, что следующей такой встречи русскому послу придётся ждать очень, очень долго. Мол, соглашения нужны в первую очередь России, а у Персии и так в отношении Османской империи дела идут неплохо.
Если бы не жара и многие неприятные эмоции, Голицын мог бы понять, что вообще-то Ирану заключение военного союза с Россией нужно куда больше, чем это демонстрируется.
И теперь посол не то что не мог изображать приветливое выражение лица, он стоял и кусал до крови губы в немой злости. На всём роде Голицыных ещё лежал отпечаток того, что их представителя назвали шутом при дворе императрицы, чем унижали весь большой род со всеми его ответвлениями. И, если узнают, какое обращение претерпел теперь уже Сергей Дмитриевич у персидского шаха…