Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
Разногласия по конфессиональному вопросу наложились на другой, еще более острый, бюрократический конфликт. Начиная с 1868-го и в течение всего 1869 года Потапов, заручившись поддержкой министра внутренних дел А.Е. Тимашева, пытался пересмотреть популистские принципы аграрной реформы в Северо-Западном крае, заложенные в период генерал-губернаторства М.Н. Муравьева [1829] . Именно летом 1869 года назревало последнее столкновение по этому делу в Главном комитете об устройстве сельского состояния, где Потапову противостоял во главе большинства членов брат царя вел. кн. Константин Николаевич. «Московские ведомости» не замедлили выступить на стороне большинства Главного комитета. В статьях Каткова попытка пересмотра социально-аграрных мероприятий в Северо-Западном крае характеризовалась как роковая уступка «польской партии», как нечто близкое к отречению от национальных интересов [1830] . Батюшков не участвовал в противодействии потаповскому плану ревизии [1831] , но его неподконтрольная генерал-губернатору активность на стыке конфессиональной и образовательной политики становилась фактором, осложняющим для Потапова мобилизацию ресурсов влияния в Петербурге. Проблемы аграрной реформы и русскоязычного католицизма если и не сплелись в единый узел, то оказались взаимосвязаны в повестке дня бюрократических дебатов осени 1869-го – этого «горячего сезона» для виленской администрации.
1829
Детальный анализ дебатов вокруг этого проекта Потапова
1830
Московские ведомости. 1869. № 129. 15 июня (передовая); № 135. 22 июня (передовая).
1831
Виленский губернатор И.А. Шестаков, один из наиболее ревностных оппонентов Потапова по вопросу об аграрной реформе, отрицал в воспоминаниях причастность Батюшкова к этому делу: «Мы могли говорить с Батюшковым о школах, православии в крае, о произвольных воззрениях Потапова на многие вопросы, о его ненависти ко всем русским, о его лживости и других качествах, внушавших к нему отвращение, но о крестьянском деле не говорили и говорить не могли. Для Батюшкова оно было делом чуждым и совершенно темным» (РО РНБ. Ф. 865. Ед. хр. 5. Л. 407). Однако это не значит, что Батюшков, смещенный с должности одновременно с Шестаковым, просто попал Потапову под горячую руку. Шестаков, судя по всему, не был посвящен в обстоятельства отдельного конфликта Батюшкова с Потаповым, ставки в котором также были весьма высоки. Один из подчиненных Батюшкова – инспектор Виленского учебного округа Г.Э. Траутфеттер в частном письме экс-попечителю Корнилову признавал, что его начальник не был безупречен в своих взаимоотношениях с генерал-губернатором: «[Батюшков] под[д]ался лести “Московских ведомостей”и хотел явиться столбом (sic! – М.Д.) русского дела, не только зиждением русского образования в здешнем крае, но и решением крестьянского вопроса. Вместо того чтобы отдать справедливость Александру Львовичу [Потапову], который всегда на все его проекты и мероприятия согласился, он хотел явиться еще деятелем на другом поприще и сам вызвал это столкновение с Главным начальником края. Ему следовало отдать справедливость Потапову и на все лестные отзывы “Московских ведомостей” о поддержании только им русского дела в Западном крае, – отвечать, что все его предприятия делаются с согласия Главного начальника края, как это в действительности и бывает» (РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 1172. Л. 13 об. – письмо от 9 ноября 1869 г.).
К тому времени инициатива Батюшкова в деле введения русскоязычной католической службы силами ксендзов-законоучителей стала обнаруживать признаки «ударной» кампании, которая не могла не вызвать у Потапова ассоциаций с остановленными им в 1868 году массовыми обращениями католиков в православие. В рапортах местного начальства о первых случаях молитв на русском языке уже начинала звучать сигнальная, легко подхватываемая нота умиления верноподданническими чувствами крестьян. Еще в марте 1869-го Батюшков сообщал Потапову, что законоучитель народного училища в Поневежском уезде (Ковенская губерния) ксендз О. Рубажевич совершил благодарственную службу в честь годовщины освобождения крестьян, причем завершавшая ее молитва о здравии и долголетии императора читалась по-русски. Картина коленопреклоненно молящихся «жмудинов», описанная столь типичным языком обрусительского ликования, должна была свидетельствовать о добровольном усвоении литовскими крестьянами русской речи. Вскоре, в апреле, Потапов получил донесение из Ковно о молебне в память о спасении императора от опасности 4 апреля 1866 года (покушение Каракозова), который в одном из костелов того же Поневежского уезда служил по-русски священник А. Рубша. В донесении с удовлетворением отмечалось, что «вместо органа хор певчих из воспитанников местного народного училища пел по-русски молитвы и хвалебные гимны “Тебе Бога хвалим”, “Спаси Господи люди твоя” и другие и, при поднесении Св. Даров, гимн “Коль славен наш Господь в Сионе”» [1832] . Молчащий орган – значимая деталь рассказа, призванная создать впечатление естественного отдаления паствы от католического обряда. В предшествующие годы подобные наблюдения в чиновничьих рапортах нередко служили прелюдией к организации перевода десятков и сотен католиков в православие. Неслучайно Потапов, прочитав донесение из Ковно, потребовал навести справку в МВД, «было ли сделано распоряжение по консисториям иностранных исповеданий» о русскоязычной молитве.
1832
LVIA. F. 378. BS. 1869. B. 915. L. 1–2 (отношение Батюшкова от 19 марта 1869 г.), 4–4 ap. (рапорт начальника Ковенского губернского жандармского управления от 11 апреля 1869 г.).
Недоумение генерал-губернатора объяснимо: в те самые месяцы, когда он вел переписку с Петербургом об официальном введении русского языка в молитву за императора, его подчиненный, не дожидаясь решения сверху, всячески поощрял ее на практике. В мае 1869 года Батюшков, задействовав придворные связи, выхлопотал пионерам русскоязычной молитвы ксендзам Рубажевичу и Рубше высочайшую награду – наперсные кресты, о чем Потапов узнал только из отношения ДДДИИ [1833] . Даже Гезен, который в письмах Каткову одобрительно отзывался о деятельности Батюшкова, указывал на ставшую слишком очевидной непоследовательность в действиях администрации: «…с одной стороны, этот запрет (на русский язык в дополнительном богослужении. – М.Д.) еще существует, а нарушители его, употребляющие русский язык в проповеди, награждаются крестами и орденами» [1834] .
1833
Ibid. L. 10 (отношение Сиверса Потапову от 11 мая 1869 г.).
1834
ОР РГБ. Ф. 120. К. 20. Ед. хр. 1. Л. 144 об. – 145 (копия письма Гезена Каткову [26–30 июня 1869 г.]).
Об опасениях Потапова косвенно свидетельствует и уже цитированная выше записка Батюшкова против проекта введения в богослужение, наряду с русским языком, также местных «наречий» – латышского, литовского. Единомышленник попечителя, дополнивший записку своими комментариями, язвил:
Не понимаю, чего боится А.Л. Потапов. Никто же принудительных мер не употребляет. Да и какие могут быть принудительные или полицейские меры у законоучителей, народных наставников и вообще учебного ведомства? Пусть генерал Потапов даже не принимает на себя забот; пусть только объявит свободу общественного богослужения в костелах по-русски и пусть назначит взыскание на тех, кто будет стеснять эту свободу или противодействовать; тогда дело пойдет само собою [1835] .
1835
РО РНБ. Ф. 52. Ед. хр. 28. Л. 2 об.
Разумеется, учебное ведомство не было обделено средствами прямого и косвенного принуждения к употреблению русского в качестве языка обучения, а в данном случае – и молитвы, и удивление оппонента Потапова едва ли было искренним. В своем риторическом увлечении он высказал по адресу генерал-губернатора совет, который мог бы только укрепить того во мнении о политической неблагонадежности Батюшкова и его подчиненных. «Не принимать на себя забот» в деле деполонизации костельной службы означало бы, в понимании Потапова, предоставить полную свободу рук деятелям Виленского учебного округа – этой разветвленной административно-территориальной структуры, по ряду направлений вполне способной конкурировать с институтом генерал-губернатора. Не исключено, что за поспешно состряпанный в ДДДИИ план выявления языкового большинства в каждом католическом приходе Потапов ухватился, руководствуясь именно соображениями административного соперничества. Постановка этой сомнительной задачи могла явиться предлогом для того, чтобы сосредоточить инициативу и компетенцию по данному вопросу в ближайшем генерал-губернаторском окружении и прямо подчиненном ему корпусе чиновников.
К моменту, когда обсуждение в Петербурге проблемы русскоязычной службы вошло в решающую фазу, Батюшков был уже смещен с должности, и Потапов
1836
ОР РГБ. Ф. 120. К. 7. Ед. хр. 33. Л. 103–103 об., 90–91 (письма Маркевича Каткову от 17 ноября и 25 октября 1869 г.).
Парадокс состоял в том, что для успешного завершения закрытой бюрократической дискуссии о русском языке в неправославных богослужениях Потапов и его единомышленники в МВД прибегли к дискурсу и аргументации, которые в наиболее четкой форме развил на газетных страницах не кто иной, как Катков. Иными словами, Потапов, озлобленный против (относительной) свободы печатного слова, в конечном счете сумел снять с нее пенки. Своевременно опубликованные статьи Каткова, по всей видимости, помогли настроить и Александра II в пользу русификации богослужения. Так, еще в начале 1869 года император, получив донесение о бегстве за границу одной из заметных персон в католическом клире, номината Сосновского, затребовал себе все номера «Московских ведомостей», где говорилось о введении русского языка в костел (согласно представленной ему версии, бегство было следствием страха, наведенного на католическое духовенство этими статьями). Узнавший об этом из надежного источника Ф.И. Тютчев поспешил передать Каткову совет как можно скорее напечатать еще одну статью, в которой был бы заострен высказанный ранее тезис о гражданском, а не религиозном и стеснительном для свободы совести характере предлагаемой перемены [1837] . Всего через несколько дней Катков поместил пространный отклик на упомянутое выше заключение Римско-католической духовной коллегии от июня 1868 года. Исходя из аксиоматического для него положения о русском самосознании большинства населения Западного края, он доказывал, что введение русского языка вовсе не мыслится неким наказанием католической церкви:
1837
Там же. Л. 17 об. (письмо Маркевича Каткову от 8 февраля 1869 г. Маркевич подчеркнул, что император желает «прочесть Сам» эти статьи).
Никто не требует и не желает, чтобы в римско-католическом богослужении те его существенные части, которые доселе совершались по-латыни, были совершаемы по-русски; но русскому народу позволительно желать, чтобы дополнительные части богослужения, которые совершались доселе на польском языке, происходили на русском [1838] .
В течение последующего полугода Катков оттачивал «презентацию» задуманной меры в виде не запрещения польского, а освобождения из-под запрета русского языка, – не принуждения, а «льготы»: «…принуждение, поставленное во главу действия, которое в сущности должно быть льготой, извращает и портит его. Во всяком полезном для государства деле можно найти сторону, которая соответствует каким-либо справедливым потребностям, и во всяком деле эта льготная сторона может стать господствующим началом, направляющим все его развитие…» [1839] . Этот призыв принять за точку отсчета (предполагаемые) потребности массы прихожан, в большинстве своем крестьян, резонировал с мифологемой щедрого царского дара «народу», центральной для риторики Великих реформ. Тот факт, что Катков был осведомлен доброжелателями о специальном интересе императора к данному сюжету его публицистики, наводит на мысль о конкретном психологическом расчете в его доводах.
1838
Катков М.Н. Собрание передовых статей «Московских ведомостей». 1869. С. 105–108 (номер за 13 февраля).
1839
Там же. С. 523 (номер за 14 августа).
Идея Каткова о русскоязычной службе как льготе способствовала в 1869 году быстрому достижению консенсуса между членами созванного Александром особого комитета из высших сановников под председательством кн. П.П. Гагарина [1840] . Даже если кто-то и находил предпочтительным обязательный характер этой меры, то уже наметившийся сценарий царского благодеяния – милостивого снятия запрета – подразумевал добровольную тягу самих подданных к русскому языку в своих храмах, а потому затруднял обоснование неизбежности принудительных методов. 25 декабря 1869 года Александр II утвердил журнал комитета; высочайшая воля была сформулирована в следующих выражениях: «Государь Император, в отеческом попечении о своих верноподданных, без различия вероисповеданий, желая, чтобы те из них, которые родным языком своим считают русский, в том или другом его наречии, не были лишены права пользоваться им в делах своей религии, всемилостивейше разрешить соизволил произносить в иноверческих церквах проповеди и совершать дополнительное богослужение и молитвы на русском языке». Русскоязычная дополнительная служба даровалась как право, но не вменялась в обязанность. Далее, во избежание кривотолков, особо оговаривалось, что языком католической литургии должен непременно оставаться латинский [1841] .
1840
О Комитете см.: Boudou A. Stolica 'Swieta a Rosja. Т. 2. S. 431; Staliunas D. Making Russians. Р. 174–176.
1841
РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 277. Л. 138–138 об.
В мемуарной и историко-публицистической литературе, посвященной указу 25 декабря 1869 года [1842] , сложилась конвенция объяснять факультативность этой обрусительной меры коварным вмешательством врагов русского языка или попустительством высших бюрократов, недостаточно проникнутых сознанием русских национальных интересов. Неудачи, промедления, колебания и, в случае католицизма, эвентуальное (в 1880-х годах) отступление от русификации богослужения рассматривались как логическое последствие того, что власть в самом начале не поступила с должной – «русской» – прямотой и оказалась уязвима для «иезуитских» происков. Отчасти эту конспирологическую схему предвосхищала та же катковская пропаганда русскоязычной службы как льготы и эмансипации. Передовицы в «Московских ведомостях» создавали впечатление, будто соотечественники неправославных исповеданий томятся, лишенные права молиться на русском языке. Этот образ крепко засел в памяти многих современников, и неудивительно, что первые же неудачи, с которыми столкнулись власти на практике, в особенности при введении русского языка в костел, навлекли на бюрократов обвинения не только в удушении казенщиной движения, возникшего в среде «народа», но и в тайном пособничестве противникам этой меры из католического клира.
1842
См., напр.: Владимиров А.П. История располячения западнорусского костела. М., 1896. С. 132 и др.; Чихачев Д.Н. Вопрос о располячении костела в прошлом и настоящем. СПб., 1913. Термин «указ» используется мною условно для удобства обозначения этой меры, законодательный статус которой оставался весьма неопределенным.