Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
Виленская комиссия ополчилась против популяризации научного знания на древнееврейском не менее страстно, чем против культивирования идиша. Сам по себе древнееврейский не был табу для виленских экспертов: так, они не возражали против издания русского перевода Танаха с параллельным оригинальным текстом. Но использование древнееврейского для секулярного просвещения «народа», в качестве языка массовой литературы, грозило вызвать его конкуренцию с русским и усугубить «замкнутость» евреев. (Эти претензии к ОПЕ во многом повторяли домыслы Бессонова 1865 года о скрытых целях Постельса, который тоже предлагал отказаться от «исправления» религиозных убеждений евреев в пользу светского образования.) Комиссия резко высказалась против «гебраизирования науки». Генерал-губернатор Э.Т. Баранов последовал ее совету и в том же августе 1867 года ходатайствовал перед Министерством внутренних дел о запрете публикаций ОПЕ на древнееврейском [2127] .
2127
LVIA. F. 378. BS. 1867. B. 1482. L. 5.
Инициативу из Вильны не поддержали ни в МВД, ни в МНП [2128] . Оба ведомства не ожидали от такого запрета никакой пользы для обрусения евреев. МНП указывало на несовместимость запрета с сохранением древнееврейского в сакральных текстах: «…даже и самые крайние евреи-реформаторы в Германии до сих пор не решились вполне вытеснить его (древнееврейский язык. – М.Д.) из употребления в своем богослужении…». К тому же, полагало МНП, «десятка два – три научных сочинений» и «несколько
2128
В МНП предложение из Вильны стало предметом экспертизы двух коллегиальных инстанций – Ученого комитета МНП и Комитета по рассмотрению еврейских учебных руководств. Этот последний, преувеличивая радиус действия предложенного запрета, подчеркнул, что «изгнание книжного древнего языка из науки и даже богослужения было бы мерой, нигде неслыханною и невиданною…». Виленская комиссия не высказывалась за «изгнание» древнееврейского из богослужения. (LVIA. F. 378. BS. 1867. B. 1482. L. 27–28).
2129
Ibid. L. 39–39 ap. О некорректности сравнения функции древнееврейского в языковой практике евреев XIX века (и более ранней эпохи) с местом латыни в европейских языках см.: Харшав Б. Язык в революционное время. С. 231–234. Харшав указывает, что, в отличие от латыни в английском или французском, древнееврейский был языком, «интегрированным» «в рамках двух языков-оболочек – идиша и государственного языка». С другой стороны, по его мнению, взаимоотношения древнееврейского и идиша не могут быть описаны по классической модели диглоссии, т. е. двух языков, имеющих каждый достаточно широкое употребление, но функционально и стилистически не взаимозаменяемых: полноценная устная коммуникация на древнееврейском была тогда невозможна, и для слишком многих сфер жизни он не имел своей лексики. С учетом этих замечаний представляется не лишенным эвристичности синхронное сопоставление между древнееврейским и церковнославянским языками в России второй половины XIX века. Современники проводили эту параллель (хотя, конечно, упоминание церковнославянского вместо латинского в контексте противопоставления живого и мертвого языков было невозможно включить в официальный документ, подобный цитированному выше заключению Ученого комитета МНП).
Несколько курьезное сопоставление древнееврейского и церковнославянского находим в записке о переводе иудейских молитв на русский, поданной в январе 1867 года «брестским обывателем» Г.Б. Штейнбергом в Виленскую комиссию по еврейским делам. Штейнберг, призывая сузить сферу употребления «ветхозаветного библейского языка» в еврейской жизни, писал: «…каждый русский… [употребляет] даже в молитвах и всех обрядах Богослужения один и тот же всем и каждому понятный русский язык… Для русских евреев настолько может быть нужен в Богослужении язык библейский, насколько древнеславянский или латинский в некоторых местах молитв допущен в христианской церкви…» (LVIA. F. 378. BS. 1869. B. 40. L. 171–174 ap.). В своем стремлении доказать приемлемость русского языка для иудейского богослужения Штейнберг преуменьшает (сознательно или нет – вопрос другой) роль церковнославянского в православной литургии. Если бы за образец принималось действительное соотношение сакрального и светского языков в православном богослужении, то переложение иудейских молитв на русский язык не получило бы хода. Вполне возможно, что в действительности Штейнберг имел в виду соотношение латинского и польского в католическом богослужении (удельный вес т. н. дополнительного богослужения на польском в то время возрастал).
В Вильне отзывы министерств, полученные уже в 1868 году, встретили резкий отпор. Комиссии пришлось вернуться к обсуждению этой проблемы после перерыва в своей работе, вызванного очередной сменой генерал-губернатора. Назначенный на эту должность А.Л. Потапов по сравнению с другими имперскими сановниками сколько-то разбирался в еврейском вопросе. Еще в 1865 году, в бытность помощником М.Н. Муравьева, он заинтересованно обсуждал эту тему с П.А. Бессоновым. В июле 1868-го Потапов распорядился возобновить занятия комиссии, новым председателем которой стал чиновник по особым поручениям, камергер П.Н. Спасский, поведший дела энергичнее своего предшественника В.А. Тарасова. Тогда же Потапов задумал пригласить ученых евреев (т. е. евреев, занимавших специальную должность эксперта при администрации) от каждой губернии Северо-Западного края для дискуссии по проектам комиссии [2130] . Спустя год с небольшим, в октябре 1869-го, этот план осуществится в виде совещаний комиссии с депутатами от губерний. Споры депутатов с виленскими экспертами получат отражение в прессе и составят важную страницу в общероссийской истории еврейского вопроса [2131] .
2130
LVIA. F. 378. BS. 1866. B. 194. L. 33–36 (отношение Потапова Спасскому от 18 июля 1868 г.). Об озабоченности Потапова уровнем профессиональной экспертизы комиссии свидетельствует, в частности, исключение из ее членов учителя раввинского училища Моисея Гурвича (Николая Гурьева) немедленно после его крещения в православие. Вместо Гурвича в Комиссию назначили И. Герштейна, ученого еврея (эксперта по еврейским делам) при генерал-губернаторе. Впрочем, православный Брафман был оставлен в комиссии.
2131
См.: Nathans B. Beyond the Pale. P. 174–180.
Заключение комиссии о литературе на древнееврейском датировано 7 августа 1868-го. Как и годом раньше, в центре внимания был вопрос: насколько доступны публикации на древнем языке современным евреям? Члены комиссии отвергали министерские доводы самоуверенно, а подчас и небрежно, мало считаясь с субординацией. Их главный контраргумент переворачивал суждение МНП о том, что популяризаторская деятельность ОПЕ охватывает не очень-то широкий круг читателей. Комиссия отказалась видеть в этом безобидное меценатство и потребовала взглянуть на дело с позиции практической пользы: «…образование массы народа не заключается в отдельных научно-образованных личностях». Пригодность древнееврейского для изложения научных истин решительно отрицалась: «…приходится или выдумывать слова, или же заимствовать их из других языков, так что даже людям, знающим еврейский язык настолько, чтобы понимать Библию, эти переводы являются не вполне понятными, а массе и совершенно недоступными». Наконец, ставилась под сомнение и ссылка на прецедент евреев Франции и Германии, ибо «была ли от этого (публикаций на древнееврейском. – М.Д.) польза для ассимиляции евреев – неизвестно». Генерал-губернатор Потапов, как и его предшественник Баранов, поддержал комиссию и в том же августе 1868 года представил, на сей раз в МНП, вторичное ходатайство о запрете [2132] .
2132
LVIA. F. 378. BS. 1867. B. 1482. L. 36–46, цитаты – 44–44 ар., 45–45 ар.; 1868. B. 1823. L. 9. Запрет не был введен.
Заключение так и не разъясняло до конца, почему же необходимо запретить публикации на языке, не имеющем шансов вернуться в широкое употребление. Однако сама горячность тона виленских экспертов выдавала их опасения и служила косвенным признанием жизнеспособности древнееврейского. В более конкретных терминах можно говорить о тревоге виленцев по поводу авторитета ОПЕ в еврейской среде. Враждебность виленской комиссии к ОПЕ не была, судя по всему, однородной по своим мотивациям. Отчасти ее обусловили разногласия между старшим и младшим поколениями маскилов [2133] . Виленские эксперты Воль, М. Гурвич, Леванда принадлежали к младшему или даже шли дальше него в своем стремлении к аккультурации в русскую среду, тогда как в столичном комитете ОПЕ, наряду с добровольными русификаторами, немалым авторитетом пользовались и представители «старых маскилов», например Л.М. Розенталь и М.Л. Лилиенблюм. Для этих двух течений в российском еврействе полемика о древнееврейском являлась частью драматического, исполненного конфликтов искания новой самоидентификации в
2133
О межпоколенческих конфликтах среди маскилов см.: Klier J. Imperial Russia’s Jewish Question. P. 226–227, 251–252 и др.
2134
Чериковер И. История Общества для распространения просвещения между евреями в России. С. 117–118; Klier J. Imperial Russia’s Jewish Question. P. 260.
Но в инвективах виленской комиссии против ОПЕ также угадывается, упрощенно выражаясь, вполне нееврейский голос, принадлежавший Брафману и выражавший те самые предубеждения, которыми руководствовался Корнилов в своем походе на уваровскую систему отдельных школ. Объектом нападок с этой стороны являлось ОПЕ как таковое, независимо от расхождений между его деятелями и сторонниками. Примечательно, что Корнилов более чем откровенно заявил о своем нерасположении к ОПЕ еще в конце 1866 года, в одном из своих первых докладов только что назначенному в Вильну Баранову об образовании евреев. Корнилов выделял в «еврейском обществе» несколько «партий», различающихся между собой отношением к «слиянию с русскими». Одна из них отождествлялась именно с ОПЕ, которое, по определению Корнилова, соглашалось с необходимостью «очистить талмуд от предрассудков», но желало при этом «удержать национальную и вероисповедную отдельность евреев от прочих народов и с тем вместе достигнуть полного уравнения с русскими в гражданских правах». Не замечая смысловой несуразицы, автор записки именовал эту «партию» то «космополитами», то «националами».
Этот оксюморон, впрочем, объясняется специфической корниловской логикой, запечатленной в следующей характеристике этой опасной «партии»:
…по признаваемым и поддерживаемым ею началам она находится в связи с евреями других государств. Улучшение путей сообщения, развитие торговых сношений, словом, все успехи цивилизации служат ей к достижению цели… Она в состоянии закупить или склонить убеждениями в свою пользу органы прессы и обладает отличными адвокатами своих интересов; на ее стороне Ротшильды, Перейры, Монтефиоре и пр.
Смешивая два стереотипных образа еврейства (местечковый «жидок» и всемогущий «Ротшильд»), Корнилов усматривал инструмент злонамеренной консервации еврейской «отдельности» в космополитической власти денег: «Партия националов держит массы в своих руках… [Она] желала бы захватить в свои руки еврейское образование в правительственных училищах и понудительно влиять на выборы в учителя и раввины… Для этих евреев космополитов пригодно всякое средство, ведущее к цели» [2135] . В контексте подобных представлений публикации ОПЕ на древнееврейском должны были казаться особенно подозрительными вследствие своих секулярных и позитивистских приоритетов: уж не стоит ли за этим всеевропейский заговор против христианских монархий?
2135
РО РНБ. Ф. 377. Ед. хр. 185. Л. 13 об. (черновик доклада). Отдельные полезные наблюдения о враждебности властей к ОПЕ см. в недавней монографии, которая в части, касающейся 1860–1870-х годов, могла бы быть основательнее, не игнорируй автор почти полностью специальные работы по истории еврейской политики в Вильне: Horowitz B. Jewish Philanthropy and Enlightenment in Late Tsarist Russia. Seattle: University of Washington Press, 2009. P. 55–70.
Возвращаясь к ходу дискуссии о системе отдельных еврейских школ, видишь, что Корнилов в конце концов, игнорируя расхождения между разными поколениями и группами маскилов, спроецировал свое предвзятое впечатление от ОПЕ на неплохо знакомых ему виленских еврейских интеллигентов. Это отождествление было частью обновленного дискурса о еврейской «замкнутости», который все больше соотносился с имперским страхом националистических сепаратизмов. Разумеется, этнокультурная и вероисповедная обособленность евреев вызывала у властей сильное беспокойство и раньше, но мало кто допускал, что она может стать основой для самостоятельного нациостроительства [2136] . Даже Бессонову, который сильнее, чем кто-либо, опасался онемечивания евреев в смысле их вхождения в модерную нацию, не являлся призрак собственно еврейского национального сообщества. «Кагаломания», давшая столь богатую пищу воображению бюрократов, сделала их более чувствительными не только к фикциям, но и к реальным проблемам, одной из которых и была концептуализация еврейской национальности. Хотя и начинив многие и многие головы вздором о всемогущем кагале, новая фобия, независимо от намерений Брафмана и его единомышленников, одновременно способствовала – конечно, в самой общей форме – модернизации самих когнитивных категорий, которые использовались для определения еврейства (а уж к каким результатам это привело – вопрос другой).
2136
Об обсуждении проблемы еврейской национальности в русской и русско-еврейской печати начала 1860-х годов и, в частности, о размытости представлений (как у русских и вообще неевреев, так и у евреев) о модерной еврейской идентичности см.: Klier J. Imperial Russia’s Jewish Question. P. 102–122, особ. p. 121–122. Виленские маскилы, тесно сотрудничавшие с властями, отстаивали тезис, согласно которому еврей, по мере того как становится образованнее, избавляется от «тех стихий, из которых обыкновенно слагается особенная национальность. По языку он очень близок к окружающему его народу; в памяти многих племен Европы живы и свежи исторические предания, у еврея же эти предания ветхи и далеки…» (РГИА. Ф. 821. Оп. 8. Д. 165. Л. 20 – записка А. Воля от 2 мая 1868 г.).
Так, в июне 1867 года все та же виленская комиссия по еврейским делам разбирала, казалось бы, второстепенный, технический вопрос: «следует ли, чтобы евреи в публичных актах… означали принадлежность к еврейскому племени?» В действительности дискуссия велась о более широком предмете – о категориях идентификации еврея: вероисповедной, сословной и этнической. Члены комиссии утверждали, что законодательство трактует евреев прежде всего как «составляющих особую племенную корпорацию» [2137] . Но, продолжали они, в новых условиях, когда «целию Правительства должно быть стремление к обобщению и слитию всех отдельных племен… с первенствующим великим племенем русским», да еще при том, что «сознание это получило зародыш в убеждении и желании народа и лишь от него начало переходить в администрацию», – в этих новых условиях нельзя допускать и мысли, «чтобы евреи… могли составлять отдельную национальность», пусть даже они и сохранят свою веру. Данный тезис, однако, показывал, что именно эта мысль и тревожила экспертов. Предлагалось запретить евреям «в публичных актах, бумагах и разного рода сделках [именовать себя] евреями», разрешив указывать только сословную принадлежность. При этом соответствующие инстанции, удостоверяясь в «самоличности совершителя акта», всегда смогут «предупредить возможность пользоваться евреям не предоставленными им правами» [2138] . Иначе говоря, запрещая евреям называть себя евреями, власти стали бы еще бдительнее отслеживать признаки еврейскости [2139] . Существующее же законодательство виленские эксперты уличали в том, что оно потворствовало развитию в евреях чувства национальной принадлежности.
2137
LVIA. F. 378. BS. 1869. B. 40. L. 202 (журнал Комиссии от 11 июня 1867 г.). Комиссия ссылалась на ст. 1208 тома IX (о состояниях) Свода законов 1857 года.
2138
LVIA. F. 378. BS. 1869. B. 40. L. 202 ар. – 203.
2139
О практике учета еврейского происхождения в метриках, послужных списках, паспортах и т. п. документах см.: Avrutin E. The Jewish intelligentsia, state administration, and the myth of conversion in tsarist Russia // Words, deeds and values: The intelligentsias in Russia and Poland during the nineteenth and twentieth centuries / Eds. F. Bj"orling and A. Pereswetoff-Morath. Lund: Lund University, 2005 (Slavica Lundensia, 22). P. 111–114. Так, с 1850-х годов даже евреям, перешедшим в православие, законом запрещалось менять фамилию.