Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
Я тщательно изучал столкновения католицизма с властью в других странах и почерпнул в этом изучении много для нас назидательного. Мне приходилось не соглашаться с ходячими у нас воззрениями о пользе того или вреде иного совершенного в разное время государями и государственными людьми. В исповедных делах я не безусловный поклонник Екатерины и не считаю даже мнения ее в этом деле самостоятельными, зная достоверно, из какой готовой системы она их почерпала, и не всегда удачно (иозефизм) [2045] .
2045
Там же. Ед. хр. 6. Л. 10 об. – 11 («Об удалении моем с должности директора Департамента духовных дел иностранных исповеданий на должность Вологодского губернатора», 1884 г.).
Назначенный директором ДДДИИ в конце 1877 года, Мосолов, руководствуясь указаниями Макова, сразу принялся за составление программной записки по «католическим делам» [2046] , которая за подписью Тимашева была доложена императору и по его повелению внесена в Особый комитет (она проанализирована выше в части, касающейся оценки бисмарковского Kulturkampf). В записке перемешивались старый и новый дискурсы о католицизме. С одной стороны, делался важный шаг к признанию необходимости считаться с новообретенным в XIX веке духовным авторитетом папства. Высказана эта мысль в антипапистских терминах, но все-таки высказана:
2046
Об
В Ватикане упрочилось убеждение, что с утратою светской власти все обаяние папства заключается именно в духовной непоколебимости, несговорчивости и в борьбе с правительствами некатолическими. В Риме очень верно поняли, что чем больше католики в странах некатолических подавляемы, тем сильнее взоры их будут обращаться к Риму.
Взгляд на католицизм в России как нечто исторически преходящее, нелегитимное отвергался решительно: «В России до 8-ми миллионов подданных католиков, которые, по всей вероятности, всегда такими и останутся» [2047] . С другой стороны, аналитическую ценность записки роняла все еще сильная тенденция к отождествлению духовного нонконформизма католиков с польской национальной идеей. Например, претензия Ватикана по поводу закрытия в Западном крае сельских школ, заведенных католическим духовенством, однозначно расценивалась как одно из «отчетливо выраженных чисто польских требований» в меморандуме кардинала Симеони, тогда как с ничуть не меньшим основанием в ней можно усмотреть обеспокоенность высшего клира тем, что без приходских школ духовенству труднее исполнять свой пастырский долг [2048] .
2047
РГИА. Ф. 821. Оп. 138. Д. 19. Л. 299 об., 314 об. – 315. Записка давала оценку массовым обращениям в православие в 1860-х годах, очень сходную с отзывом Альбединского в 1876-м: «[Эта] мера, принимавшаяся в смутное время ревнителями не по разуму, не принеся нам никаких существенных выгод, дала обильную пищу недоверию католиков… Впечатление это долго не изгладится и будет затруднять все наши отношения к римско-католическому духовенству и населению» (Там же. Л. 314 об.).
2048
Там же. Л. 303. О пастырской озабоченности католического духовенства уровнем начального образования в позднейшую эпоху см.: Католическая церковь накануне революции 1917 года: Сборник документов / Ред. М. Радван. Люблин, 2003. С. 72–75 (записка архиепископа Могилевского Георгия Шембека, 1904 г.).
Трактовка вопроса о русификации костела не была вполне последовательной и четкой. Предлагалось «постепенно и в пределах необходимой осторожности» продолжать введение русского языка в белорусских губерниях (с изъятием латышских приходов в Витебской губернии), а затем в Юго-Западном крае. Временн'oй и географической постепенностью исключалась постановка этой меры на обязательную основу, что еще недавно, в 1876 году, проектировал ДДДИИ. Впрочем, как и раньше, главный смысл и пафос сотрудничества властей с ксендзами-русификаторами усматривались в противостоянии «полонизму»: «[Следует] поддержать безусловно тех римско-католических духовных лиц, которые подвергаются в настоящее время преследованию (со стороны Ватикана. – М.Д.) единственно за то, что не повинуются польским национальным стремлениям. Во главе этих лиц находятся прелаты, управляющие на законном основании епархиями удаленных епископов, а также священники белорусских губерний, способствующие введению в их приходах русского языка…». В то же время в записке отсутствовали какие бы то ни было суждения об институте визитатора, который в такой степени возмутил Ватикан, что прелат Жилинский, чьей номинальной инициативой прикрывались в 1876 году власти, был назван в меморандуме Симеони «проходимцем» [2049] .
2049
РГИА. Ф. 821. Оп. 138. Д. 19. Л. 313, 314.
Особый комитет не принял каких-либо крупных решений ни по минскому делу, ни по другим предметам дискуссии. В журнале от 23 февраля 1878 года коротко зафиксировано пожелание, чтобы русскоязычное католическое богослужение распространилось на все местности, где католическое население не принадлежит к «польской народности» [2050] . Заседания Комитета, уже в новом составе, возобновились в конце 1880 года, когда начатые по инициативе нового папы Льва XIII переговоры об урегулировании спорных вопросов, касающихся католической церкви в России, дали первые положительные результаты (временное соглашение, или «сделка», от 31 октября 1880 года) [2051] . Будучи назначен вторым членом, а затем и главой российской делегации на переговорах, Мосолов стал энтузиастом нормализации отношений с Ватиканом при условии умеренных уступок требованиям папы. Он тесно связал свою карьеру с этим дипломатическим предприятием, так что, когда после гибели Александра II 1 марта 1881 года в верхах возродилось, по его словам, намерение устроить «новый поход в область католицизма и создать маленький культуркампф», его отставка с поста директора ДДДИИ была предрешена [2052] . (Соглашение между Россией и Святым престолом все-таки было подписано в декабре 1882 года, но касалось оно меньшего числа спорных вопросов, чем предварительная договоренность 1880 года [2053] ).
2050
Там же. Л. 407 об. (копия журнала).
2051
Там же. Л. 352 и сл., 417 и сл.
2052
Александр II утвердил инструкцию Мосолову для очередного раунда переговоров в феврале 1881 года. Мосолов так описывает свою более раннюю (летом 1880-го) аудиенцию у императора, когда Александр одобрил проект временного соглашения («сделки»), которым намечалось завершить первый этап переговоров: «Заметно было, что он отменно мною доволен. Его приемы были необыкновенно тонки. Он вопрошал и слушал меня как человек, искушенный в делах, любовно встречающий молодого человека, подающего надежды». В данном мемуарном фрагменте имеется и ценное свидетельство об особом совещании по католическим делам, состоявшемся весной 1882 года в Гатчине, где Победоносцев «со вздохами обвинял прежних деятелей в тяжком грехе (сближения с католицизмом. – М.Д.), требующем искупления и покаяния» (ОР РГБ. Ф. 514. К. 1. Ед. хр. 6. Л. 16–16 об., 32 об. – 35 об.). Интересно, что в 1894 году, когда отношения Петербурга с Ватиканом потеплели, Мосолов был вновь назначен на пост директора ДДДИИ.
2053
См.: Карлов Ю. Дипломатические контакты России со Святым Престолом // Католическая энциклопедия / Ред. о. Григорий Цёрох. Т. 1. М., 2002. Стб. 1644–1649.
Однако к тому моменту Мосолову удалось внести вклад в пересмотр методов русификации костела, затронувший и представления властей о государственном воздействии на католическую религиозность. Еще раз подчеркну, что обозначившаяся в 1878 году заинтересованность части высшей бюрократии и самого Александра II в смягчении разногласий с Ватиканом задавала иную перспективу на практику русификации костела.
Решающее значение для упразднения института визитатора имела инспекционная поездка Мосолова в северо-западные
2054
РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 289. Л. 95 (письмо от 22 октября 1878 г.).
Впервые за последние восемь с лишним лет высокопоставленный чиновник МВД ставил под серьезное сомнение конспирологическую концепцию противодействия русскоязычной службе: «[Сенчиковский и Юргевич] в своем совершенном бессилии подвинуть дело русского языка и, быть может, в сознании собственных грубых ошибок, охотно приписывают такое положение дел исключительно несочувствию и противодействию прелата Жилинского, а также разного рода интригам помещиков и т. п.». Мосолов обращал внимание на то, что за выступлениями против реформы во многих случаях стоят не польские паны или даже мелкая шляхта, а простые женщины из крестьянской среды, враждебно настроенные ко всякого рода нововведениям при богослужении… Вполне ли сознательно они восстают против русского языка или побуждаются к тому извне, [судить трудно,] но явление это до такой степени сильно и заметно, что необходимо принимать его в расчет… [2055]
2055
Там же. Д. 288. Л. 200 об. – 201 (отчет Мосолова Тимашеву от 13 октября 1878 г.; помета Тимашева о прочтении – 22 октября 1878 г.).
Оба визитатора изумили Мосолова апломбом, безответственностью, притязаниями на еще большее самоуправство – и просто глупостью, которая не позволяла им смекнуть, к чему клонит строгий ревизор, и прекратить неуместную демонстрацию усердия. Так, они «не могли представить удовлетворительных объяснений относительно некоторых священников, которых они… выжили из губернии или переместили на другие приходы», включая тех, кто служил на русском языке. Ни Сенчиковский, ни Юргевич не сумели назвать ни одного кандидата на вакантные приходы, где утвержден русский язык. Казалось, карусель перемещений одних и тех же ксендзов с прихода на приход стала привычной для них забавой, а сведение личных счетов с неприятелями слилось с должностными обязанностями. Юргевич, игнорируя вопросы директора ДДДИИ, запальчиво требовал удаления настоятеля Тимковичского прихода ксендза Л. Кулаковского: тот, по словам Мосолова, «при величайших трудностях» ввел русскоязычную службу последовательно в трех костелах, но поссорился с Юргевичем из-за недоплаченного жалованья [2056] .
2056
Там же. Л. 201 об. – 201, 203.
Памятуя о щедрой поддержке, которую до недавнего времени визитаторы находили в МВД и лично в Макове, Мосолов старался развеять последние иллюзии, если они еще оставались, и формулировал главную причину неудачи кампании, не щадя репутации прежних фаворитов: «крайняя бездарность и самоуправство двух визитаторов и отсутствие всякого в них личного авторитета, кроме власти, искусно ими захваченной». Опять-таки первым в МВД Мосолов попытался истолковать удручающий для властей аморализм ксендзов-русификаторов не как роковую случайность или злопыхательство «польской интриги», а как социопсихологически обусловленный феномен. Впрочем, истолкование это вышло несколько сбивчивым. Сначала Мосолов отмечал, что распространившаяся разными путями новость о ватиканском декрете 1877 года, осуждающем русскоязычное богослужение, произвела «заметный поворот во всем духовенстве», убив еще теплившуюся в ком-то симпатию к этому новшеству. Затем следовала констатация «прискорбного явления»: «…за исключением двух-трех достойных священников… немногочисленное большинство остальных (служащих на русском языке. – М.Д.) отличается заведомыми пороками и чем-либо отмечено в прошлом». Наконец, в самом объяснении акцент смещается с осознания духовенством неканоничности реформы на (существовавшие и до 1877 года) связи священников с польской элитой: «Такое явление легко объясняется тем, что при несочувствии польской влиятельной среды (к русскому богослужению. – М.Д.)… редкий священник, дорожащий своим будущим и связями в среде духовенства и дворянства, решится порвать эти связи» [2057] .
2057
Там же. Л. 206, 205, 204–204 об.
Как видим, Мосолов, словно бы споткнувшись на признании духовного влияния Святого престола, подменяет ответ на поставленный вопрос (почему в среде русификаторов столь часто совершаются аморальные поступки) замечанием о личных мотивах перехода на русский язык в католическом богослужении. По логике процитированного суждения, сотрудничать с правительством могли желать только «заведомо» порочные и беспринципные люди – едва ли Мосолов обрадовался бы такому выводу из своей верной, но неудачно сформулированной мысли. Действительно, расстаться с польскоязычной службой было легче тем священникам, которые не могли рассчитывать на расположение к себе местной польской (польскоязычной) знати или по каким-либо причинам стремились заслужить одобрение властей и русских националистов больше, чем сохранить за собой доброе имя в мнении польских патриотов. Однако сам по себе отказ от польской идентичности в пользу русской не всегда имел прямое отношение к личной нравственности. Сенчиковского, помимо карьеризма, побудили к русификаторской деятельности и соображения идейного свойства. Юргевич встал на сторону правительства еще при подавлении Январского восстания (по его словам, даже «пролил кровь») [2058] . Кулаковский, напротив, в 1866 году был арестован по обвинению в подстрекательстве к поджогам, некоторое время провел в заключении и после освобождения, видимо, тяготился оставшимися на нем подозрениями [2059] . Все эти мотивы далеки от бескорыстия, но не одни они предопределили ситуацию конца 1870-х годов, когда русификаторы перегрызлись между собой и скатились к грязному доносительству друг на друга, благо «компромата» к тому времени хватало.
2058
Там же. Д. 3083. Л. 25, 37 об. Мне не удалось выяснить, чем именно Юргевич заслужил «медаль и диплом» от М.Н. Муравьева (упоминается им в прошении от января 1879 г.). В 1866 году Юргевич был назначен законоучителем Трокского народного училища в Виленской губернии, т. е. по меньшей мере действительно был на хорошем счету у начальства учебного округа: LVIA. F. 567. Ap. 6. B. 1519.
2059
РГИА. Ф. 821. Оп. 125. Д. 285. Л. 7–15.