Русский Париж

Крюкова Елена Николаевна

Мамулечка, напишите, прошу, как Вы и как Ника? Я сегодня видела Нику во сне. Он держал на руках белого кота. И у него самого лицо было, как у кота. Не голодаете ли вы? Только не голодайте! Если трудно с деньгами — дайте сразу знать! И папа найдет способ переправить Вам деньги в Париж оказией.

Я питаюсь хорошо: утром овсянка, как всегда, днем иногда обедаю в столовой, а вечером или овсянка, или перловая каша, или огуречный салат. Пью чай самый дешевый, грузинский, он очень вкусный. В Москве очень вкусный хлеб ржаной, у нас во Франции такого хлеба нет!

Мамочка,

Вы ничего не думайте плохого, нам тут отлично. Завтра отправляем вам с Никой посылочку: пряники, кремлевскую халву, три пачки грузинского чая и антикварное издание А. С. Пушкина в одном томе, 1902 года. Мамочка, дорогая, берегите себя, высыпайтесь, долго не сидите ночами и меньше курите. Целую Вас и Нику крепко-крепко и обнимаю. Ваша Аля».

Закрыла глаза. Улыбнулась.

На столе стыл в стакане с подстаканником хваленый грузинский чай.

Рядом лежала сушка.

Рядом с сушкой — книжка. Сигрид Унсет, «Кристин, дочь Лавранса».

Она не написала матери лишь об одном. О том, что влюбилась.

* * *

Корабль мотало: то плавно качало, то ветер играл одиноким железным ящиком в темно-синей, искристо-черной хляби, и тогда корабль бросало туда-сюда, и при резком наклоне вещи падали с полок.

Вещи падали. А она не могла встать, чтобы поднять их.

Лежала. Лежать всегда. Лежать до скончанья дней. Дни, кончитесь скорей! Она не выдержит лежать всю жизнь.

Пароход плыл в Америку, и она понимала — это значит домой. Глаза сухи — после того как ее оживили, она сразу, за сутки, выплакала все слезы. Что толку плакать, если нет ног?

«Радуйся, дура, что есть глаза. Ты видишь. Ты видишь мир. Можешь читать и писать. Разве это не чудо?»

Ночь. Мертвая синева качается за окном каюты. Доминго спит, храпит. Перед сном он по ее просьбе положил ей на живот доску, на доску — бумагу, всунул в пальцы карандаш.

Буквы. Буквы маленькие и большие; буквы, буквицы, черные червячки. Расползайтесь, букашки, по снегу листа. Речь обращается в письмена — так было и будет.

С трудом подняла доску, поставила вертикально на животе. Волосы разметались по подушке.

Письмо мальчику. С ним танцевала на Мосту Искусств. Последнее танго! Разве танго может быть последним? Разве может быть последним любовное письмо?

«Здравствуй, мое сердце! Я помню тебя. А ты меня — нет.

Я хочу спеть тебе мою последнюю песню.

Прости меня, мой мальчик, за все.

За то меня прости, что я слишком поздно встретила тебя, такого чистого, такого нежного.

Я старая, а ты молодой. Прости, что я убежала от тебя во времени; не дождалась тебя.

Прости меня, солнце мое, что только один танец на ночном мосту я станцевала с тобой.

Это был танец света в море тьмы.

Это был танец счастья в море горя.

Еще прости меня, радость моя, за робость мою: если б я была посмелей — я бы обняла и поцеловала тебя, раскрылась бы тебе, как роза.

Но я подумала: он очень молод, а я стара, и разве можно играть с любовью?

Ты или любишь,

или не любишь.

Ты или живешь, или ты умираешь.

Прости меня, душа моя, за то, что мы в жизни проходим мимо друг друга; прости за то, что мы живем и умираем неузнанные, безвестные.

Ай! бедное, бедное сердце мое!

Ай! бедная, бедная юность моя!

Ай, любимый мой! Иди и помни меня, если ты помнишь. Иди и забудь меня, если хочешь забыть. Ай!

Я ухожу от тебя, я уплываю, корабль несет меня по волнам.

Я уплываю навеки».

Фрина не сознавала, что пишет любовный плач, канте хондо. Не слышала сама себя — как поет. Тихо, хрипло, страстно; безнадежно.

Так поют дикие кошки, умирая в пустыне за скалою.

Так поют дикие птицы, летя над океаном, обессиливая, падая с высоты в черную воду.

Под луной блестели за каютным окном мокрые от брызг белые релинги.

Корабль колыхало мерно и скорбно. Мужчина храпел. Женщина плакала и тихо пела.

Оборвав мелодию, опомнившись, взяла со стола пачку сигарет, зажигалку. Закурила.

Она знала — в чемодане у Доминго бутылка кальвадоса.

Что толку думать о кальвадосе. Ты не встанешь, чтобы выдернуть из чемодана бутылку.

Ты и так пьяна от горя своего.

Приедут домой — пусть Родригес станцует с тобой танго, с безногой.

* * *

«Я впервые это делаю. Зачем я это делаю?»

Все не так. Все вяло, слабо, плоско, робко.

«Проклятье! Я бездарность! Я дрянь! Не могу двух слов связать!»

В жизни все было гораздо ярче! Ярче во сто, в тысячу раз!

Ему не дано. Есть люди, и им — дано. А ему — нет.

Разве жизнь — это слова? Разве живое — это мертвые буквы?!

Игорь наклонял голову. В круге света перед ним — лист. На листе — каракули. Что нынче накатило на него? Когда он чудом спасся от гибели, от чужой пули, он понял: жизнь может оборваться в одночасье, а ведь она, его собственная, его личная жизнь, так… интересна ему самому? Нет. Важна другим людям? Нет. Так что ж ты тут, в своей собственной парижской квартире, сидишь за столом и мучишь себя, бумагу, перо?! Зачем тебе, испытавшему столько соблазнов, еще и этот соблазн?!

Игорь терзал себя. Бестолково: он не мог записать, что пережито. Начинал — и рвал бумагу. Начинал — и сминал в кулаке листок. Дьявол. Дьявол! А какая красивая, какая страшная жизнь у него была!

«А будет еще страшнее. И, пока не началось самое страшное, надо успеть записать — все красивое».

Разорвал, выбросил в мусорницу очередной листок. Встал, подошел к зеркалу. Взъерошил волосы. Ухмыльнулся самому себе. Писаный красавчик. Хочешь из Парижа обратно в Аргентину? И — танцевать танго по кабакам? Нет, о нет. Но то время, когда он танцевал танго по кабакам, сверкает перед ним всей опасной, мощной наготой. И он хочет… да, написать его. Как пишет художник с натуры красивую голую бабу. Как пьют вино в жару — жадно, из горла. Как катаются на санях по вольному синему снегу, на колючем, алмазном и злом морозе!