Русский полицейский рассказ (сборник)
Шрифт:
– Это что при полиции состоят? – полюбопытствовал Микитка.
– Они самые.
– А давно они у вас?.. Много их? – живо заинтересовался Динамит.
– С полгода как привезли, да за это время наших десятка с два уже запрятали. А собак двое Рекс да Хват.
– Тэ-экс… Кобели, значит, оба?
– Кобели, да такие проклятые… Тут недавно двое ребяток одну лавку обработали, да «фомку» ненароком забыли; ну вот понюхал «фомку» тот кобель, да по следу, по следу за ими – и не успели молодцы в леску оглядеться, а полиция уже и там, – один-то было наутек, да куда там – так кобель на загривок
– Тэ-экс, тэкс, – серьезно проговорил Динамит, очевидно что-то обдумывая.
– Кабы не в городе, так оно куда способнее было бы, – проговорил Рудой, бросая искоса взгляд на Микитку.
– Ну а как же, само собою, – вдруг воодушевился последний, – да я уж тебе говорил, уж ежели на хуторе у поповны не попользоваться, так уже и где больше. Взять тебе первое, – начал загибать пальцы на руке он, – что старушка она одинокая, а ежели и держит девку да работника, так они на кухне, на другой половине живут, а опять второе, старушка скупущая, и всякого у ней добра этого наприпасено ужасти, а опять же…
– Какого добра? – перебил презрительно Динамит.
– А всякого – что тебе платьев всяких, полотна…
– Да деньги-то, деньги есть?
– Ах ты!.. Да как же деньгам не водиться, когда у ей вся округа позычает: и попы, и помещики какие, так одно слово до ей, до Агафьи Ивановны, и идут. А деньги у ей в похоронной железной шкатулке упрятаны, а шкатулка та в комнате к полу привинчена…
– И ты знаешь где? – продолжал допытываться Динамит.
– Вот так! Да как же не знать, коли я ту шкатулку из садового окна в лучшем виде оглядел.
– Ну, это, гляди, дело и подходящее будет, – промолвил Рудой, – ведь ты, кажись, там в работниках служил?
– А как же, всего с месяц как рассчитался…
– Ну а собак там много? – осведомился Динамит.
– И по собачьей части лафа – один кобель Полкан старый на цепи бродит, да и с тем мы знакомы. Да что там говорить – клад, одно слово клад. Вот только насчет шикатулки не знаю уж как, а только работница говорила, что страх упористая и агромадная.
– Ну, на этот счет не твоя забота будет, – усмехнулся Рудой, тогда как Динамит только фыркнул носом.
– Меня вот только псы-то полицейские больно смущают, – заговорил Рудой, – как приволокут их туда, так они за тобой и урежут, и под землею от них не спрячешься.
– Э-э, полно, брат, – хлопнул его по плечу Динамит, – я такую штукенцию изобрел, что и псов, и полицию с носом оставим…
Ловкий парнишка половой, на лету подкинув на соседний стол поднос с чайниками и перекинув салфетку под мышку, подлетел к нашим знакомцам и, кладя счет и как бы прибирая посуду, шепнул Рудому:
– Хозяин велел по счету получить и передать, что «поваренок зашел».
Рудой переменился в лице – тревога вспыхнула в его глазах, и он даже слегка побледнел.
– Уходить надо скорей, – шепнул он товарищам, и, быстро расплатившись, они юркнули за палатку, прошли за дом и через небольшую калитку вышли на пустопорожнее место, а оттуда на глухую улицу.
Впрочем, тревога на этот раз оказалась фальшивою – зашел постовой городовой, выпил стаканчик водки и, увидав, что все благополучно, ушел.
II
Хорошо и покойно
Хозяйство у Агафьи Ивановны было порядочное, что и вынуждало ее держать работника и работницу. К ним она относилась хорошо, по-божески, но пьянства не допускала и за это самое «художество» и выпроводила старательного Микитку.
– И как это вы не боитесь, Агафья Ивановна, жить так, самой на хуторе, да еще и деньги при себе держать? Ведь не ровен час… – говорили знакомые.
– И что ты, что ты, – махала руками старушка на говорившего, – чур тебя, чур, ишь что выдумал. Да кто таки решится меня, бедную старуху, обидеть, а деньги – так разве они у меня – какие остались крохи после мужа – все добрым людям раздала – так-то.
«А может быть, и впрямь старушке опасаться нечего?» – думали знакомые…
Душный летний день лениво угасал на западе. Длинные тени ложились от всех предметов; все длиннее и длиннее становились они и наконец слились и потонули в надвигавшихся сумерках. На хуторе доили коров, загоняли скот, но прошел еще час, и сумерки сменились ночною тьмою, и все кругом успокоилось. Только через закрытые ставни старухи выползает неяркий бледный свет не то от лампады, не то от свечи. В парусиновом капотике и черном платочке на голове она сидит маленькая, согнувшись на полу у железной шкатулки, и дрожащими костлявыми руками жадно перебирает толстые пачки денег. Бледный, трепещущий свет тоненькой восковой свечи, прилепленной к шкатулке, освещает ее худое, сморщенное лицо с выбившимися из-под платка седыми прядями волос и глазами, то горящими алчным блеском скряги, то вдруг вспыхивающими страхом при всяком незначительном шорохе.
– Без одной двадцать тысяч, – едва слышно шепчет старуха, – теперь, как привезет завтра о. Василий тысячу, надо будет и впрямь в город отвезти, уж очень боязно с ними-то.
И, тихо опустив крышку шкатулки, старуха аккуратно запирает ее на два замка и, прилепив свечку возле образа на столик, начинает молиться…
– Ну что, видели? – словно шелест листьев проносится под окном старухи, в кустах.
– Видели, видели… – шелестит в ответ.
– Ну а теперь что?
– Обождать надо с часок…
Широко раскинувшись на свежем, душистом сене, спит непробудным крепким сном усталый работник среди двора. Снится ему садок вишневый, где «чаривник соловейко щебече свои чудны спивы», яркие девичьи очи так близко, близко от его лица, и жаром пышет молодая грудь… А на завалинке хаты, как убитая, спит работница, и крепок сон молодой, и ничего не видится ей, и ничего не снится. Спит и старик лохматый Полкан. Раскинулся старина – жарко ему в своей шубе теплой, и тоже, видно, что-то грезится старику – повизгивает тихо он и лапами перебирает.