Русский полицейский рассказ (сборник)
Шрифт:
Я рад, господа, что все случилось именно так, как оно и случилось, и что здесь, в почтенном доме Якова Платоновича, в его присутствии и в присутствии вас, его гостей, я имею возможность сказать глубокое и сердечное русское «спасибо» тому человеку, благодаря которому, благодаря великодушию которого, я не погиб, но прозрел и воскрес, и живу, и стал человеком, могущим принести хотя и незначительную пользу страждущему человечеству. Спасибо же вам, еще раз спасибо, уважаемый Тит Михайлович, и глубокий поклон до сырой земли!
И Александр Васильевич встал и, сделав два шага по направлению к исправнику, коснулся пола пальцами руки.
А тот уже сорвался с кресла и, схватив за руки врача, крепко пожимал их, растроганно бормоча:
– Что вы?.. Что… Как это можно? Ну за что там благодарить?.. Я и сам… Я и так… Ах, Боже мой, как чудно все это вышло!
Присутствующие окружили эту трогательную группу, и комната
Когда все немного успокоились и снова заняли свои места, хозяин, усадив доктора между собою и исправником, попросил его, если возможно, рассказать, как все это случилось.
Александр Петрович не заставил себя упрашивать, а тотчас же весьма охотно принялся за свое повествование, и вот что рассказал он:
– Я хорошо помню то время, о котором только что говорил Тит Михайлович, хотя мне было тогда только восемнадцать лет, а теперь пошел уже давно пятый десяток, и – от прежнего, как я и говорил недавно, у меня ничего не осталось.
Нас было в то время целая шайка из тринадцати человек, которых я теперь смело могу разделить так: двое – красных, трое – розовых, а остальные, в том числе и я, – глупое пушечное мясо. Но это я теперь так говорю, а тогда мне казалось, что ореол величия осеняет наши головы, что мы творим нечто подобное деянию Минина и Пожарского, а пред нашими заправилами я положительно благоговел. Полицию мы ненавидели как наших непримиримых врагов, как лиц, стоящих на пути нашему великому движению к великой цели. Нас, пижонов, старательно воспитывали наши руководители в этой слепой ненависти, науськивая и притравливая, как притравливают щенят борзых собак, и мы готовы были, кажется, не только руками, но и зубами перервать горло первому встречному городовому.
К этому времени и относится рассказ Тита Михайловича, озлобившего нас донельзя своими удачными действиями против наших организаций.
Мы посылали ему наши смертные приговоры, но он, очевидно, мало обращал на них внимания. Вопрос о том, что его необходимо убрать, был решен давно и бесповоротно в положительном смысле, но мы, «пижоны», не знали, на кого из нас падет выбор начальников, чтобы привести его в исполнение.
Когда я оказался этим счастливцем, я, как говорится, и ног под собою не чувствовал от восторга – я был счастлив, но, странное дело, когда пришлось приступить к этому страшному делу, я почувствовал, что не в состоянии его исполнить. Я мучился страшно, я старался посредством логических выводов и рассуждений убедить себя в необходимости совершения этого злого дела, но все оказалось тщетно. Последние часы данного мне срока истекали в двенадцать часов ночи в Великую субботу, и – я отправился к церкви, где и ожидал того времени, когда Тит Михайлович, по окончании богослужения, отправится домой – о его опоздании я ничего не знал. И вот, когда я увидел его идущим ко мне навстречу по улице, я положительно опешил, растерялся, а когда он, тот, кого я сейчас должен был убить, вдруг протянул ко мне руки, и не для того, чтобы меня схватить, а чтобы обнять меня, и я услышал от него радостное братское приветствие «Христос Воскресе» – я положительно не помню, что со мною и было, и очнулся лишь в ту минуту, когда почувствовал, что он меня крепко схватил за руку и вынул из кармана револьвер. Я понял, что я попался, что я пропал, что впереди меня ожидает нечто ужасное, и мне так страстно захотелось в ту минуту жить, захотелось счастья, свободы, и вдруг я слышу из уст моего врага что-то, что совершенно не понять: «Идите! Бог с вами!» Но это не послышалось – нет, руки мои свободны, а тот, который произнес эти великие слова, он повернулся и – ушел. Я, помню, зарыдал и весь в слезах прибежал домой и все откровенно рассказал отцу.
Отец понял переживаемые мною муки, всю опасность, грозившую мне с обеих сторон, и через несколько часов я покинул город и уехал к дяде в глубину волжских степей, а затем вскоре и за границу, и лишь через три года снова увидел родину и надел студенческую фуражку. Следует ли говорить, что почтенный Тит Михайлович навсегда излечил меня от моего печального заблуждения, а та дивная ночь Светлого Христова Воскресения, а вместе с тем и моего, навсегда запечатлелась у меня в памяти.
Доктор смолк, и в ту же минуту лакей внес поднос с бокалами шампанского.
– Господа, – сказал почтенный генерал, беря свой бокал, – мы сейчас слышали с вами трогательную историю о том, как добро победило зло, как, благодаря только тому, что под суровым полицейским мундиром горячо билось доброе, истинно христианское сердце, мы видим перед собою, хотя и недавно живущего среди нас, но уже снискавшего общие симпатии, нашего уважаемого врача Александра Петровича, а не отвергнутого члена общества. Это, безусловно, великая и редкая победа, но, прежде чем поднять свой бокал,
Дружное «ура» покрыло последнее слово прочувствованной речи старого генерала, но громче всех раздавался высокий тенор Александра Петровича, кричавшего «ура» в честь своего славного победителя.
Эль-де-Ха
Не мытьем, так катаньем
Рассказ
I
На окраине большого торгового города Знайска, в низкопробном, грязном трактире, на вывеске которого красовалась трогательная надпись «Встреча друзей», было шумно и весело. Несколько десятков посетителей и посетительниц чувствовали себя здесь совсем как дома, так что издали могло показаться, что действительно только друзья и собираются здесь для сердечных встреч. Но не всегда такая идиллия царствовала здесь, не раз мирные беседы и дружеские объятия нарушались грозными криками, трещали столы и табуреты, звенела разбиваемая посуда, блестели клинки ножей и кинжалов и кровавые лужи появлялись на грязных полах. Впрочем, до последнего посетители трактира доводили редко – недремлющее око «Кривого Матроса», содержателя этого притона, обыкновенно успевало вовремя заметить разгорающуюся трагедию, а стоило ему только поспеть вовремя – и под его железными дланями невольно сгибались самые сильные «шивороты» и молодцы, свободно ворочающие пятипудовыми мешками, вылетали из дверей трактира наподобие футбольных мячей, так как в этом деле обрубкообразные ноги хозяина оказывали ему большое содействие. На таких «неприятных гостей», как величал их «Кривой Матрос», накладывалось взыскание, а именно: им воспрещалось посещать заведение на известное время, что вполне зависело как от важности совершенного ими беспорядка, так и от личного усмотрения хозяина. Благодаря такому порядку вещей происшествия случались здесь сравнительно редко.
В летнее время стекавшиеся сюда для радостных встреч «друзья» имели возможность «прохлаждаться» на чистом воздухе в небольшом садике при трактире, где имелось несколько палаток, которые были всегда заняты.
Был летний вечер. В трактире было шумно и людно, а в садике, по обыкновению, все палатки были заняты посетителями. В одной из палаток, расположенной как бы на отшибе, сидела «невелика, но честна компания», состоявшая из трех человек. Один из них был рыжий, высокий и плотный человек с красным обветренным лицом и маленькими тревожно, но и хитро бегающими глазами. Он был одет в «спиджачную» пару и с виду походил на торговца средней руки. Это был известный взломщик, имевший кличку Рудой. Другой его собеседник, юркий и черный, с большими карими, слегка навыкате, нахальными глазами, пользовался в Поволжье, где обыкновенно оперировал тоже по части взломов, завидной репутацией громилы, пред смелостью и искусством которого пасовали самые непреступные хранилища, благодаря чему и кличка у него была соответствующая, а именно – Динамит.
Третий, веснушчатый и рябой, с густою шапкою русых всклокоченных волос, имел самый простоватый, наивный вид. Широкий полуоткрытый рот его почти никогда не закрывался и часто растягивался в широкую улыбку до ушей. Видимо было, что парень новичок, парень-«рубаха». Этот так и звался по имени своему Микиткой.
Вся компания была хорошо навеселе, но не пьяна. Говорил больше «Динамит» и, как видно, правил за старшего. Сидел он развалясь «фертом» и говорил авторитетно, тогда как Рудой прятал глаза и, хотя для видимости поддакивал, но видно было, что он критически и недоверчиво относится к россказням соседа. Зато Микитка слушал всем своим существом, то уставившись прямо в рот рассказчику, то, не будучи в состоянии скрыть своего восторга или удивления, откровенно восклицал:
– Ишь ты!.. Ну, жох!.. Эко молодец!..
– Да, так вот, други мои, какие дела были, – закончил Динамит и, стукнув своей рюмкой о рюмки соседей, лихо опрокинул ее в рот и закусил редиской!
– Дела, что и говорите, хорошие, – поддакнул Рудой, – да оно, коль правду молвить, и у нас не без делов; ну а только теперь в городе опасливо стало.
– Чего так? – промолвил Динамит.
– Да все из-за собак этих проклятых; таких, друг ты мой, псов завели, что никуда от них не спрячешься, беда, да и только.