Рыба моя рыба

Маркина Анна

Приходили другие соседи, малознакомые. Одни просили машину, другие — найти кота. Машину Василий отверг по причине поверхностности желания. А на кота согласился.

Хоть и не верил в спасение кота посредством его вышивания, чтобы успокоить хозяев, Василий на всякий случай записал в блокнот окрас и кличку и, поскольку кот мог замерзнуть в зимнем дворе, сразу вышил его по «бутылочной технологии», то есть как попало, на глаз, и подписал стежками: «Кот Арсений».

После засел за заказ Лидии Григорьевны. Ему снилось, как в старушкину спину вбивают гвозди, и он просыпался среди холодного рассвета, включал настольную лампу и складывал черную нитку пополам.

Когда снова

вышел из квартиры, обнаружил на лестничной клетке очередь смущенных людей, которые сказали, что ждали начала его рабочего дня.

— Я еще утром поняла, что ты закончил, — сказала соседка, принимая готовую работу. — Проснулась и не болит почти. Последние недели так болело, хоть вой. Да что сделаешь, когда старость. А сегодня, будто снег в душе включили — всю боль заложил.

Норкин выпил чаю в гостях, еще раз отказался от денег, но от продуктов и бутылки отказываться не стал. И вернувшись в свой подъезд обнаружил, что очередь удлинилась.

— Можно? — Спросил его робкий голос.

— Заходите, — коротко кивнул Норкин с врачевательным видом.

Просили вещей самых обычных и самых невероятных. Просили собственной зарплаты, которую задерживали, просили выиграть тяжбу с теткой о наследстве, опять просили найти кота, так как первый кот, Арсений, обнаружился в подвале и его имя передавалось из уст в уста, просили любви, просили стиральные машинки, холодильники, компьютеры, ремонт, звукоизоляцию, путевку на Кипр, поездку на Дальний Восток, домик в деревне, смену в лагере, одна девочка просила, чтобы родители разрешили морскую свинку, просили исцеления от разных болезней, выигрыша в лотерею, опять найти кота, найти собаку, найти машину… С ремонтами, наследством и машинами Норкин прогонял сразу.

О звукоизоляции просили из-за маленького ребенка, которого будила музыка и молодежно-лошадиное ночное скаканье соседей, так что Василий сжалился. Правда, не смог придумать, как должна выглядеть звукоизоляция, поэтому просто крупными стежками на обрезке написал «ТИШИНА». Потом владельцы тишины пустили слух, что звукоизоляции так и не дождались, совершенно разочарованы «этим Норкиным» и веры ему нет, сплошное вымогательство. Нашлись еще обиженные, обвиняли во всех тяжких, чуть ли не в том, что «вышивальщик» сам угоняет машины, а потом их «находит» на обочинах.

Как-то Норкина подкараулил Маруськин дрыщ:

— И где коляска? — рассерженно то ли спросил, то ли потребовал он.

Василий складывал в пакет только что пробитые в магазине средство для мытья посуды и порошок.

— Коляска будет? — не унимался дрыщ.

Норкин весь поджался, как заяц перед убеганьем, потому что понятия не имел, будет коляска или нет.

— Ты чего пристал? — Заступился мужик с таксой из очереди. — Купи коляску и будет тебе коляска. Нашел на что дар тратить!

— Я ему заплатил.

— Да что ты наваливаешь?! Он денег не берет, это все знают! Ну-ка двигай отсюда.

И дрыщ ретировался.

Но слухи о «даре» даже с волнами вперехлест все расползались, как океан надежды.

Камчатский вулкан и деревенский домик Василий вышил ради интереса — через месяц немного приелось вышивать котов и нездоровые человеческие органы.

С болезнями было особенно сложно. Люди чуть ли не руки целовали. Он предупреждал, что надо лечиться, а не вышиваться, что его силы сугубо человеческие, но его не слушали. Как и с Лидией Григорьевной, он сдавался, видя нужду в поддержке и вышивал «сердце Елены», «желудок Федора», «память Константина».

Больше его не звали чистить засоры и ставить раковины — дорожили чудотворными руками. Прослышав, что деньгами вышивальщик не берет, таскали продукты под дверь, сваливали

огромными пакетами на лестнице, так что запасов на Норкинском одиноком корабле уже хватило бы на целую кругосветную экспедицию. Он стал отдавать еду просителям.

Помимо болезней, Василия трогали просьбы о любви.

Он вспоминал себя, свою жизнь с холодной женой. Как грудились дворовой компанией возле лавочки, щелкали семечки, пили пиво, и как она громко смеялась и бормотала, как будто бы заговаривала разбросанные вверху камешки звезд; он молчал, а она сидела рядом, потом сидела у него на коленях, обнимала шею морозными руками. Ей нравилось, что ее кто-то слушает, ведь до этого не слушал никто: ни своенравные подружки, ни прокопченная на трудной работе мать, ни учителя, требующие дифференциалов, ни другие парни, которые сами смеялись и бормотали и сами обнимали ее. И размякнув оттого, как он крепко приклеился к ней, как он многозначительно смотрел и терпел любое ее слово и смешок, она вышла за него, но скоро начала скучать, ведь на самом деле не любила ни молчания, ни терпения. А когда появилась дочь, заполнившая собой все жизненное пространство, отнявшая внимание, жена стала совсем далекой. Утром молчала, днем пропадала на работе, где-то гуляла по вечерам, а по ночам отползала на самый краешек кровати, засыпая там, будто бы над бездной. Он любил дочь, как первый снег, — всегда ясную, всегда разную, желанную после осенней серости. Он купал ее, вырезал ей верблюдов, водил в сад, а потом в школу, решал с ней уравнения, хотя они ему тяжело давались. Он любил жену, которая лежала рядом, как маленькая льдинка, истончавшаяся от его тепла. Так тянулось двенадцать лет — от морозных звезд к ледниковому молчанию. А потом вспыхнул у нее другой мужчина, с которым можно было говорить, у которого была интересная работа и который прогнал ее с дочерью через полгода. Но к Василию она больше не вернулась — слишком тягомотной казалась ей прошлая жизнь.

Поэтому всем просившим любви Норкин сразу вышивал небольшое сердце со стрелой Амура, перерисованное из девичьего журнала.

Когда снега окружили дом, а ветер трубил о сумрачных днях, раздался особый звонок — долгий и тревожный. Это был звонок не просящего, а приказывающего. Норкин открыл дверь, и в нее вошли трое в костюмах. Главный — широкий, как русское поле, с румяными рассветными щеками, в отутюженной рубашке, из-под которой выглядывала тяжелая золотая цепочка, — шлепнул на стол высокую пачку пятитысячных купюр.

— Это что? — не понял Норкин.

— Это за работу, — объяснил помощник щекастого.

— Я не беру денег.

— А что берешь? — спросил главный.

— А вы с чем пришли? — спросил Норкин.

— Походу с тюрьмой, — сказал щекастый, — мы там с одним делом под камеры попали.

— С каким делом?

— С таким, о котором тебе лучше не знать, — отрезал помощник.

— А от меня вам что надо?

— Надо не попасть в тюрьму.

Василий посмотрел на главного.

— И как мне вышить свободу?

— Кто тут вышивальщик, я или ты? — мужик пробуравил Норкина таким взглядом, будто дрель направил в лицо.

— Что вы от меня хотите? — упрямо пробубнил Норкин.

— Ну хоть Статую Свободы, — предложил первый помощник.

— Или решетку перечеркнутую, — предложил второй помощник.

— А если не сработает? Не у всех срабатывает.

— Ты сделай. А мы уж сами разберемся.

Василий неуверенно мотнул головой.

— Красиво… — Щекастый отвернулся к окну и стал наблюдать за сходящим по темноте снегом. — Вот что. Через неделю ребята зайдут. Если не будет готово, то мы тебя закопаем вон там. — И он показал в сторону особой красоты.