Рыба моя рыба

Маркина Анна

Иван немного обиделся. Хотел сделать широкий жест, а она шипит так, будто он какой-то извращенец. Он даже остановился поперек дороги — идти или нет… Но все-таки ему хотелось сделать хорошее для Кузнечика. Смешная она, хоть и капризная. И мама у Даши, явно, любит этого непутевого их отца, а то не прощала бы. Это, видно, сейчас она не в духе. Мало ли что! Забыла. С кем не бывает. Сколько сам Ваня забывал… И лампочку перегоревшую в вытяжке починить — мог бы и разобраться, а не полтора года обещать — потом, потом; и собаку надо было ей разрешить, раз она хотела собаку, ну не гигиенично жить с собакой и шерстью, но лучше с шерстью, чем без девушки; и пропадать надо было по друзьям меньше, хоть звонить, когда волновалась,

а ему просто нравилось, хоть он себе и не признавался, когда она волнуется, потому что вся она его была в такие часы и ночи. Страшно признаться. Сколько месяцев в глаза не смотрел и уходил из комнаты, когда она все билась и билась, как бабочка о светильник, все говорила и говорила, а он уже не мог этого слушать и слышать.

Так он думал, пробивая на кассе глазированные сырки. Вначале взял обычные, подешевле, а потом задумался и выбрал самые дорогие — в коробочках, пусть Кузнечик порадуется. И нес потом в первый подъезд на десятый этаж, пешком почему-то, без лифта, будто пробежать надо было все мысли, будто через внутренние пропасти навели мосты и стало возможным перескочить через все напрасное, что они друг другу наговорили… Ведь любила же она его раньше, любила, а значит, может быть, до сих пор; просто отошла ненадолго, чтобы лбами перестать биться.

Он нажал кнопку звонка.

Дверь открыл несвежий, крупный мужчина без футболки.

— Вот, — Иван протянул ему пакет с сырками.

Тот взял их с недоверием:

— Дочки сказали, что вы можете зайти… Сколько я вам должен?

— Да нисколько, — развязно улыбнулся Иван. — Дочки? А я уж думал, что это жена у вас такая огого! Молоденькая.

— Жена умерла в прошлом году. Машина сбила. Там, у магазина, — мужчина сделал рассеянный жест рукой то ли в направлении магазина, то ли просто в направлении утраты. Он уже собирался закрыть дверь, но остановился и нерешительно добавил: — Вы это… Спасибо вам, конечно, но больше чтоб я вас с моими детьми не видел!

Иван спустился по подъездной прохладе. В голове и в сердце у него разрасталась пустота, похожая на пустоту в барабане, по которому бьют деревянными палочками. Домой не хотелось. Он вернулся к качелям и достал телефон.

Коррупция

Было время — меня дразнили «командиром звездочки». Шутили над моей ребячливой принципиальностью. Говорили — такая хорошая, аж тошнит.

Мы вели богемную жизнь: просыпались к полудню, учились, работали кое-как; кто-то висел на шее у предков или любовников. А к вечеру мы впадали в безумие: лезли ко всем со своими виршами, пили, буянили, прелюбодействовали. Мы читали стихи в клубах и библиотеках, в школах и домах престарелых. Еще — на фестивалях меда и пожарских котлет. Как-то на городском празднике нам выдали ящик абрикосов в качестве гонорара за выступление — мы размяли их в десятилитровой кастрюле с дешевым игристым и всю ночь бродили по улице с этой кастрюлей, скандируя: «Абрикосы в шампанском, абрикосы в шампанском!». Каждый второй называл себя футуристом и наследником Маяковского, каждый третий — символистом (в качестве «Башни» приспособили квартиру Гришиной бабушки в Сокольниках). Многие пили беспробудно, а потом гордо пересказывали свои приключения — как убегали от ментов, соблазняли поклонниц, дрались с бомжами — все это сопровождалось цитатами из классики и рассуждениями о своем высоком призвании. Как слепые, мы шарили по лицу жизни жадными руками, пытаясь узнать ее. Это была молодость, это было по-своему красиво.

Несколько лет в нашей компании я исполняла роль морального компаса. Я мирила подравшихся, пускала к себе пожить бесприютных, одалживала деньги, варила похмельные супы и проповедовала правду и умеренность. Из вытрезвителей в первую очередь звонили мне. Гришина бабушка в первую очередь звонила мне. Даже брошенные друзьями девушки

звонили мне. Это льстило.

Иногда мы ездили на писательские семинары и форумы. Это была тьма кромешная и веселая. Редакторы журналов там проворачивали наши стихи через мясорубку, и мы потом запивали горе канистрами коньяка, которые везли с собой более опытные участники. В полутемных коридорах гостиниц мы спотыкались о голых пьяных девушек, сраженных наповал критикой на семинарах. Но в конце концов нас все-таки начали где-то публиковать и приняли в какие-то союзы.

Тут я с ней и столкнулась. С Химерой, которая сторожила русскую жизнь.

Старший товарищ взял меня с собой получать творческую стипендию. Мы собирались ее отметить в подвальном буфете ЦДЛ. Сумма была хорошей, можно жить пару месяцев, если не кочевряжиться. За эти стипендии шла подковерная возня среди молодых литераторов: чтобы такую заполучить, надо было попасть в тайные списки — кто их составлял и на каком основании — неизвестно. И вот очередь дошла до моего товарища. Мы поздоровались с горбоносой секретаршей и сказали, что мы счастливые получатели государственных даров. Секретарша оглядела нас скептически, как будто государственных даров мы были не достойны. И, вынув здоровенный полиэтиленовый пакет с наличкой, отсчитала половину оговоренной суммы.

— Остальное — на нужды Союза, — пояснила она и спрятала пакет.

— Надо бороться за свои права! — возмущалась я, когда мы, поджав хвосты, бежали к метро со своими стипендиальными обрезками.

Выяснилось: борьба писательского пролетариата за полные стипендии разгоралась периодически, но затухала с первыми жертвами бюрократического произвола. Борцы за правду просто исключались из списка стипендиатов в следующем году, а их разочарованные стенания в соцсетях все равно никто не слушал. Все всё знали, всех всё устраивало.

— Ну и гори оно синим пламенем! — решила я. — Тогда мне и не надо!

С этих пор меня начала преследовать коррупционная лапа.

Я выиграла поездку в Финляндию. Это было в те райские времена, когда страны еще не обтянулись колючей проволокой и не смотрели друг на друга с угрозой. Я написала конкурсное эссе на тему «Почему я хочу в Финляндию?» и выиграла у финского посольства недельный тур на двоих. Радость мою уравновесила скорбь: состарился мой загранпаспорт. Срок изготовления нового — месяц, а мне следовало сдать документы на визу в течение десяти дней. О, северные красоты, вы почти скрылись за холмом!

В коридоре отделения МВД вилял длинный хвост пестрой очереди. Я в нем сидела, и сидела, и сидела… И в конце концов взбесилась, влетела в кабинет начальника и вдохновенно прокричала хвалебную песнь северным соседям, их соснам и лотереям.

— Я буду вам оооочень благодарна! — подытожила я монолог о сердце, ищущем финских берегов.

Начальник буркнул: посмотрим. Я уже утихомирила сердце и подготовила его к разочарованию. Но через неделю мне позвонили: можно было забрать паспорт. Я встала в особую, дополнительную очередь (кабинет №2). Особая очередь двигалась быстрее — грустные старушки из основной очереди смотрели на нашу очередь враждебно. Меня пригласили в широкий кабинет, к одному из столов. Женщина покопалась в документах, извлекала из них мой свеженький красный загранник и стала крутить его в руках.

— У вас ведь были особые обстоятельства? — задумчиво спросила она и выдвинула ящик стола.

Я опять спела песнь о финских берегах и лотереях.

— Мы специально ускорили процесс в вашем случае, — сказала женщина.

Я благодарно затрясла ей руку и горячо поблагодарила.

— Не всем так везет! — она раздраженно выдернула руку, поглядев на меня так, будто интеллектом я не превосходила пенек в лесу.

Челюсть ящика чуть ли не отвисла от моего простодушия.

— Я вам так благодарна, — ответила я со счастливой улыбкой. — Спасибо вам огромное!