Рыба моя рыба
Шрифт:
С тех пор, как Норкина уволили из ЖЭКа и оставили заведовать домовыми трубами Дятлова, Василию жизнь окончательно разонравилась. Он и раньше не отличался щенячьим жизнелюбием: говорил мало, и в основном так, что дамские уши сворачивались в трубочку, ходил ссутулившись, но быстро ко всему привязывался — прилеплялся, как на «жидкие гвозди». И тогда из-за стены его молчания выглядывала коренастая нежность к миру.
С нежностью он наматывал лен на резьбовое соединение полотенцесушителя. С заботой снимал облупившийся радиатор, чтобы хозяева могли выкрасить стену в модный вишневый цвет. С теплым удовлетворением шерудил толстой проволокой
По воскресеньям звонила дочь. Разговоры выходили суховатые, так как Василий в основном сурово молчал и слушал; только иногда спрашивал с надеждой, не сломалось ли что в ее доме, не заметна ли какая течь, чтобы обрести предлог для встречи. Но дочь обижалась и говорила, что все у них в порядке и непонятно почему он думает о них исключительно как о рукожопах. Иногда Норкин мыслями зарывался совсем уж в обидные дали и полунамеками выяснял, не дал ли течь ее брак, нормально ли функционируют дети — делал это только из любви, из вечного ожидания возвращения дочери в родную гавань, но она еще больше обижалась и сухо прерывала разговор, сославшись на семейные дела.
Недели между звонками тянулись, как двести раз пережеванная жвачка, давно потерявшая вкус. Скрашивали бледное время только вызовы соседей, привыкших к норкинской сантехнической поддержке. Но все больше обращались с ерундой: засоры да подключение бытовой техники.
В этот раз дочь позвонила утром — чайник приветствовал ее веселым свистом. Погода на дворе стояла веселая, деревья выстроились за окном напомаженные, с высокими кудрявыми прическами, как у соседки Лидии Григорьевны, у которой вид был такой, будто она дошла до нас из екатерининских времен, засахарившись в пудре и пыли. Воздух был простодушный, мягкий и поддерживал румяную осень под локоток. Дочь сообщила о своем хорошем настроении и, поскольку отец еще не успел толком проснуться и наговорить неприятного, предалась воспоминаниям о детстве, в котором было хоть и небогато, но очень даже, как она сейчас поняла, ничего. Были у нее и куклы, хоть и не такие, о которых она мечтала, и целый караван вырезанных из дерева отцом верблюдов и вышиванье:
— Ты помнишь? Там же целые картины… цветы и домики…
— Куст был. С розами. — Кивнул Норкин, который года два назад вышивки раскопал и в деревянных рамках повесил на стены.
— И животные какие-то были… — вспоминала дочь.
— Дельфины, — Норкин проскакал взглядом по стенам, — и жирафы.
— Ага. И еще какую-то большую картину я начала, но так и не закончила, мы с мамой съехали как раз… Наверно, потерялась, — задумалась…
— С ребенком, что ли?
— Ты помнишь?
— Ну! — у Василия сердце застучало быстрее оттого, что он наконец смог угодить.
— Ооо! Вот бы ее закончить! А нитки остались? — Обрадовалась дочь.
— Все есть.
— Папа, давай я к тебе через недельку заскочу? Ты мне все сложи; я заберу, хорошо?
Она не была
Так он провел два дня. Вызовов не поступало. К вечеру понедельника пришел Дятлов. С Дятловым установились военно-дружеские отношения. Тот не заслуживал своего места: бессмысленно мельтешил руками-крюками, все у него подтекало, ржавело, расходилось, поэтому Норкин встречал его как захватчика. Но после некоторых матерных реверансов и просьб оставить в покое, Василий сдавался, размягчался и садился слушать дятловские жалобы на жизнь.
Плохо у Дятлова было все и всегда. Зарплату задерживали, жена притесняла и не давала простора, грымзы из ЖЭКа что-то замышляли против него, змеили коварные речи, соседка Маруся, пока он прикручивал ей фильтр вчера, рыдала в салфетку из-за отсутствия детей.
— Есть же у нее этот дрыщ, вот в него бы и причитала, а в меня за что? — Обиженно буровил Дятлов, вытаскивая из-за пазухи бутылку водки, как замерзающего котенка.
Норкин пошерудил в холодильнике и извлек два яблока и заплесневелые останки сыра.
— Ну, бахнем, — кивнул он.
Опрокинули рюмки. Показалось, что после первой внутри наступило лето. Василий поприветствовал в себе тепло и пожалел Марусю за бездетность, заодно рассердившись на нее за то, что вызвала Дятлова, а не его.
К концу бутылки Дятлов раскоординировался и уронил свое размягченное тело на комнатный диван. И на тумбочке приметил «Мать с младенцем», из которой недвусмысленно торчала нитка с иголкой.
— Это што? — спросил он, подняв вышиванье за уголок над собой, как кусок гнилой картонки.
— Ничего. — Норкин попытался выхватить женщину с младенцем.
— Это ты, что ли, так? — Дятлов далеко вытянул руку, вгляделся в рисунок и заржал. — Ниче се.
— Верни, сука. — Прошипел Норкин.
— Да че ты!.. — Продолжал хохотать гость. — Нормально так.
Василий выдернул наконец свое тканевое достояние из варварских рук:
— Хрен кукурузный, — просвистел он сквозь зубы.
После молчания Дятлов заметил, бросив взгляд на бутылку:
— Кончилась, сволочь.
Похлопали по карманам, прояснили общее безденежье.
— А давай мы эту твою из ниток Маруське толкнем? — придумал пьяный Дятлов.
— Это для дочери…
— Так ты ей еще забубенишь!
— Да Маруська не возьмет. Зачем ей?
— Ну вдруг… за бутылку-то?
Два раскаченных тела извлекли вышивку из пялец и спустились на второй этаж. На писк звонка из дверей вынырнула облепленная картофельным запахом, растрепанная домашней жизнью женщина в линялом платье.
— Маруська, ребенка хочешь? — с порога в карьер шатнулся Дятлов.
— Вы что! — расстроилась Маруська из-за грубого копошения в ее мечте. — Полдень еще только, а вы уже как нелюди…
Норкин перестал слышать в себе лето, и теперь, когда он почувствовал, что растолкал чужое горе, к пьяной пустоте примешался стыд.