Рыба моя рыба
Шрифт:
— На вот, — запихнул он неоконченную вышивку в белые руки. — Это тебе.
Маруська развернула ткань, и от растерянности у нее набились слезы в глаза.
— Что это?
— Это твой ребенок, — смешавшись, бухнул Норкин, разворачиваясь для подъема домой.
— Это что? — растерянно повторила женщина, и несколько слезинок спрыгнули на ткань.
— Да чего ревешь-то? — сказал Дятлов. — Это вон Васька все — сам. Чтоб у тебя все хорошо было.
Маруся продолжала непонимающе молчать.
— Пошли, — потянул Василий напарника за собой.
—
— Пошли, тебе говорят…
Когда они поднялись в однопалубный корабль, Норкину стало так горько и печально, что он вытолкал Дятлова за дверь и рухнув в кресло заплакал, размазывая кулаком слезы по щекам.
Румяная осень бледнела с каждым днем. Наплывали туманы. Наскакивали дожди, сбивали цветные рюши с пышного платья природы. Обшитые белыми инеем, трепетали на ветру сердца осин. У окон дежурила сонная тишина, прикрытая телевизионным бормотаньем. Он вышил картину заново, но дочь в выходные не приехала. У нее засопливели дети. Потом всей семьей ездили на рынок пополнять запасы. Потом старшему строгали какую-то декоративную доску на труды. Потом сломалась машина. Потом Василий перестал спрашивать и спрятал пакет с нитками в дальний угол шкафа.
Он просыпался в девять, плелся на кухню, заваривал чай, ходил на вызовы и ждал выходных.
Однажды, когда снежная мошкара облепила деревья у дома, Норкин распахнул дверь и обнаружил за ней Марусю. Она изменилась: как будто подступившая зима выбелила ее картофельную кожу, присыпала серебром серый взгляд и как-то ее всю подсветила изнутри. Она протянула ему два больших черных пакета и выдохнула:
— Сбылось, Василий Иванович.
Василий посмотрел на нее непонимающе.
— Уж не знаю, как это так, может, это и не вы, конечно… Но мы пять лет пытались, не получалось. И вот…
— Чего?
— Чудо, наверное, не знаю…
— Беременна, что ли?
— Ага. Это из-за вас? — она опять протянула ему пакеты.
— Да ну… — он почесал затылок. — Ты извини, что тогда так…
— Это все-таки вы! Берите, устала держать уже, — Маруся поставила пакеты к его ногам.
— Это что?
— Всякое там, отблагодарить. Спасибо вам, Василий Иванович.
Он долго сидел в задумчивости на кухне, наблюдая за мелким снегом. На столе громоздились две бутылки коньяка, колбАсы, сырные треугольники, банки красной икры, конфеты, консервы, чай. И новый шитьевой набор.
Для осмысления произошедшего был вызван Дятлов. Дятлов ел икру ложкой, пил коньяк полустаканами и прицокивал языком.
— Вот баба уверовала… Соображения как у капусты! — качал головой Норкин.
— Ебан-бобан, — кивал собутыльник.
Открыли банку с соленьями.
— Домашнее, — сказал Дятлов.
— А вдруг правда? — подумал Норкин. — Вдруг, правда, сбылось…
— Да ну тебя, — махнул рукой Дятлов и хрустнул огурцом.
— А вдруг. Давай проверим. Ты чего-нибудь загадай, а я вышью. Ну так… в общих чертах. По-быстрому.
— А давай нашу! — расхохотался
Василий раскопал в шкафу пяльца и за пятнадцать минут на краешке, оставшемся от второй матери и младенца, сообразил что-то, отдаленно напоминавшее бутылку. На всякий случай добавили прямое указание косыми стежками («ВОДКА»).
Через полчаса опять загудел звонок. На пороге стоял Марусин дрыщ.
— Василий, меня жена отговаривала… Но я подумал: чем черт не шутит. Может, вы нам еще колясочку вышьете двойную? А то фиг найдешь у нас.
Дятлов высунулся из-за двери:
— А благодарность?
— Так не постоим. — обрадовался проситель. — Сейчас. — Он перескоком через ступеньку направился вниз и скоро вернулся с двумя бутылками. — Вот!
Затворив дверь, поставили бутылки на стол и сели друг напротив друга.
— Однако… — сказал Дятлов.
— Ты… — протянул Норкин — никому не говори только.
— Совпадения же… — протянул Дятлов.
Утром у дверей образовалась Лидия Григорьевна, припорошенная пудрой времени. Сверкая черными глазами, она гаркнула, как ворон, и стукнула об пол тростью для убедительности:
— Молодости!
Василий соседки побаивался и от замешательства, не спросив, плеснул ей и себе коньяка. Лидия Григорьевна рюмку опрокинула, вавилонская башня прически на ее голове качнулась от удовольствия.
— Сделаешь? — Нетерпеливо спросила она.
— Как же я вам сделаю «молодость»? — удивился Норкин. — Это же не коляска. Это не получится.
— А вот! — Лидия Григорьевна полезла в карман черного пальто, похожего на воронье оперение, и вытащила аккуратно сложенную вчетверо бумагу.
Это была схема вышивки с черноволосой красавицей.
— Один в один я пятьдесят лет назад, — объяснила старуха.
— Не получится, — отрезал Василий.
Тогда гостья вытащила из другого кармана бумажный сверток:
— На.
— Что это? — насторожился Норкин.
— Десять пенсий.
— Да хоть двадцать, Лидия Григорьевна. Молодость не сбудется.
— А ты вышей, а остальное уж мое дело. Вышить-то можешь?
— Вышить я могу, но говорю вам — вы не сможете помолодеть на пятьдесят лет. Так не бывает.
— Я знаю, — кивнула упорная старуха.
— Ну а зачем тогда?
— Это с запасом. Хоть бы десяток сбросить. Думаешь, я ради красоты? Да бог с ней. Спина болит. Так, будто в меня гвозди забивают, как в крышку гроба. Вышей, Василий! Ну что тебе?
Василий растрогался:
— Ладно. Но деньги вы заберите… не надо мне.
На двух матерях с младенцами Норкин руку набил, но черноволосая красавица была большая — сидеть не меньше недели. Да так ему жалко стало старуху, что тут же он сомкнул пяльца на белой ткани и крестик за крестиком стал выводить портрет. В конце концов, раз ей так легче… Молодость, ясен пень, не сбудется. Но что есть возраст, как не вера в него? Он вышивал и вышивал. Казалось, что не нитка вдета в иголку, а накопившаяся в Василии нежность.