С Корниловским конным
Шрифт:
Бабиев хотел сшить для себя флаг «георгиевского полотна», как имеющий орден Святого Георгия, но начальник штаба внушил ему, что этого права он не имеет.
«А почему георгиевский флаг имел генерал Юденич?» — попечаловался он мне по-дружески еще в Дивном, ругая начальника своего штаба. Я не стал говорить ему, что — «он не есть Юденич».
В Сарыкамыше я видел, как над зданием командующего Кавказской армией, где жил генерал от инфантерии Юденич, развевался большого размера флаг цвета георгиевской ленты. Его, конечно, видел и сотник Коля Бабиев и теперь,
В Ремонтное полки прибыли вечером, но ни по пути, ни в селе — противника не обнаружили. В селе нашли только нескольких оставленных раненых и отсталых красных солдат. Противник уходил от нас куда-то в степи. Все это показывало, что под Кормовым была полностью ликвидирована их пехотная группа. Это сделал Корниловский полк своей «золотой атакой».
На второй день дневка. У нас в полку удивлялись, что, ликвидировав красных под Кормовым, — мы двигаемся вперед медленно, делая даже дневки, когда надо было гнать противника без задержки, не давая ему отдыха. Как писал раньше, полки не имели сводок ни о своих соседних частях, ни о противнике. Мы думали, что станица Великокняжеская уже давно в наших руках! Мы думали, что если корпус Улагая перешел Маныч, полностью разбил красных и прошел «за Манычем» около ста верст, — то это же совершили и главные силы, сосредоточенные у станции Торговой! Но, оказалось, там только готовятся к операции.
Я стою на парадном крыльце дома, смотрящего прямо в привольную травяную равнину. Надо мной реет полковой флаг. К крыльцу подъехала какая-то «беда» (тележка) на двух колесах из-под плуга. В нее была впряжена лошаденка. С этой «беды» слез какой-то мужичонка в картузе и странном костюме, подходит ко мне и произносит:
— Здравия желаю, господин полковник!
Сказал, а сам так радостно улыбается и словно хочет заплакать.
— Здравствуй... — отвечаю ему. — Ты кто же такой? — добавляю.
— Да казак 1-й сотни Вашего полка!.. Наш разъезд красные захватили у села Кистинского... Урядника зарубили, а
нас увели в плен... Ну вот я у них и служу в обозе... и все высматриваю — неужели не придут наши? А потом услыхал от жителей, что идут казаки... Я и поехал сюда, в Ремонтную, как будто на мельницу. И вот — ну, слава тебе Господи — вырвался, наконец! Видите, господин полковник, какой «картуз» я себе приобрел?.. Чтобы под них подделаться... Да и анучи накрутил мужичьи, кацапские... — так просто и бесхитростно рассказывал казак свою печальную эпопею, претерпев более полутора месяца в плену у красных.
Я с любопытсвом слушаю и смотрю на него и действительно — в его костюме, в его образе — ничего не было казачьего. Настоящий и очень простой захудалый мужичишка. Но разговор, речь, выражения — наши, казачьи.
— Какой же ты станицы, братец? — спрашиваю его, а сам прямо-таки хочу обнять и расцеловать этого молодца-казака, не растерявшегося в плену, у людей-зверей.
— Да Тихорецкой!.. Казак Курочкин, господин полковник! — отвечает он и совсем не по-воински.
— Семейный? — спрашиваю, а сам так любовно смотрю на него и думаю — какую бы ему оказать свою «началь-ницкую милость»?
— Ну, а как же!.. И жена, и дети есть!.. Да и родители! — отвечает.
—
— Да под тридцать будет, господин полковник!
— Давно дома был?
— Да с полгода...
— А домой хочешь?
— Хто ж не хочет домой, господин полковник? — весело отвечает он.
— Так вот что, братец! — говорю ему серьезно. — Во-первых, стань смирно!
При этих словах — он изумленно посмотрел на меня, вытянулся в воинскую стойку и сразу же стал серьезным. Он, видимо, подумал, что будет арестован мной и наказан «за плен». Но я, все так же серьезно, продолжаю:
— Во-вторых, — поздравляю тебя в младшие урядники! В третьих, — дарю тебе эту лошадь, что ты привел от красных. В четвертых, — даю тебе месячный отпуск... забирай этого коня к себе в хозяйство и езжай в свою станицу. Согласен? — закончил я.
Жалкий ты мой брат-казак!.. Видели бы посторонние люди, сколько было радости и счастья в его глазах! Он буквально растерялся и не верил, — правду ли я ему говорю или нет? Но я ему подтвердил это тем, что — в тот же день отдал пространный приказ по полку с пояснением его пленения при гибели разъезда, — где и когда? Потом о его возвращении-бегстве из красного плена и о производстве в младшие урядники. В тот же день был приготовлен и выдан ему отпускной билет, на имя «младшего урядника Курочкина». Была выдана и «литера» для провоза его лошади по железной дороге от Торговой до Тихорецкой.
Наученный горьким опытом, смертью доблестного есаула Васильева, кстати сказать, его командира сотни — я приказал ему выехать в отпуск немедленно же.
Судьбе было угодно, чтобы такое благодеяние я сделал маленькому человеку, для которого оно было очень большим и бесконечно приятным. И сделано было именно тогда, когда я оказался и сам буквально накануне крушения своей власти командира полка. И оно оказалось моим последним деянием в родном Корниловском конном полку.
...Есаул Козлов остался «за Манычем», где готовил фураж для полка. Старый хозяйственный вахмистр оказался и здесь на высоте своей должности заведывающего хозяйством полка.
В калмыцких селах Дербетовского улуса Ставропольской губернии он нашел достаточно сена. И вот, вслед за полком, проделав около 150 верст, — он прислал десять подвод фуража. Это было большое богатство для полка. Фураж привезли калмыки на своих «железных ходах», упряжкой в две лошади. Две подводы с сеном я уступил штабу дивизии, остальное сено приказал сложить, как резерв, в «полковой стожок».
За все сено Козлов уплатил на месте, я же дал калмыкам «на магарыч», чем они были очень довольны. Я впервые
вижу калмыков в их хозяйственном быту. Калмыки уже собирались возвращаться к себе домой, как в полк прибыл Бабиев, чтобы посмотреть на «сенное богатство» полка. Приехал и увидел, что у калмыков хорошие лошади в упряжи. «Хорошие», конечно, относительно.
«Обменять!» — приказал он своему офицеру-ординар-цу. Тот поскакал в штаб дивизии. Не прошло и десяти минут, как чины его штаба привели своих худых лошадей и, не рассуждая, немедленно же забрали у калмыков подходящих под седло лошадей, а им бросили у подвод своих.