С небес на землю

Устинова Татьяна Витальевна

Алекс, державший зонт под мышкой, как шпагу, и жадно оглядывавшийся по сторонам в поисках какого-нибудь питья, вдруг остановился и уставился на человека на стуле.

— Ты получил все? — спросил он осторожно. — Еще тогда?..

— Ты был первым, кого я убил! — торжественно заявил незваный гость, опять скривился, и Алекс увидел у него на щеках слезы, настоящие горючие слезы!.. — И я сделал это так красиво! Ты тогда должен был покончить с собой, жалкий, трусливый ублюдок! Но ты оказался живучим и все мне испортил!

— Постойте, —

перехватив зонт, Алекс взялся за лоб, охнул и опустил руку. — Вы Александр Стрешнев. Второй заместитель директора издательства «Алфавит». И вы убили того человека в коридоре! И собирались убить меня?!

— Я не собирался! Я тебя почти убил! Но ты выжил, придурок!

— Вы увели у меня мой роман, — ровным голосом сказал Алекс. Выговорить это было труднее, чем в темноте бить наугад! У него сильно застучало в висках — так, как будто вот-вот проломится кость. — Именно вы тогда были моим литературным агентом?! У вас была другая фамилия, но я знаю, что это вы!

— Давно знаешь? — буднично спросил Стрешнев.

— Довольно давно. С тех пор, как вы при мне сказали что-то вроде «сокол с места, ворона на место». Это малоизвестная поговорка, и мой агент, когда все случилось, во всех интервью ее повторял. Только наоборот: ворона с места, сокол на место! В том смысле, что наконец-то все стало на свои места и теперь ежу понятно: книгу написал не я, а некий достойный человек! — Алекс стиснул кулак. — Сначала я подумал, что это просто совпадение, а потом… А потом решил, что нет, не просто!.. Столько раз я слышал эту фразу, и только от одного человека. Ты даже в письмах что-то такое поминал про эту чертову ворону!..

Услыхав про письма, Стрешнев вдруг спросил с удовольствием:

— Хочешь, я тебе напомню, как ты называл меня в письмах?!

Не надо.

— Не на-адо?! Во Франции меня звали А. Эн. Седер! Уважаемый господин Седер, так ты меня называл в своих письмах! Уважаемый господин! Я был господин, а ты раб, просто раб, с которым я мог сделать все, что угодно! И сделал!

У Алекса дернулся рот. А. Эн. Седер. Все правильно. Ему стало нечем дышать, он шагнул к окну и распахнул его. И потянул с шеи шарф.

Стрешнев следил за ним с наслаждением.

— Седер — фамилия моей матери. Стрешнев — отец. Но он бросил нас! Бросил, а потом приполз проситься обратно, и мать приняла. А я его ненавидел! Я всю жизнь его ненавидел! Но у него были связи! У него были такие связи, какие никому тогда и не снились, — кондовые, советские, крепкие связи в иностранных издательствах!

— Я знаю, — с трудом дыша, выговорил Алекс. — Он работал в ленинградской «Детской литературе».

— Вот именно. Только он не просто работал! — И Стрешнев сделал рукой неопределенный жест. Ему тоже, должно быть, было больно, потому что он скривился и руку перехватил. — Он ру-ко-во-дил этой самой поганой «Детской литературой». У нас с самого моего детства толклись какие-то писатели, и отец ими восхищался! Он их боготворил! Он

хотел, чтобы я тоже писал, а я ненавижу писанину! И книги ненавижу тоже! Ненавижу!

— Тихо.

— Я уехал во Францию в поганенькое крохотное издательство, когда началась перестройка. Отец пристроил! — Стрешнев фыркнул. — Он мог бы пристроить меня куда угодно, но нет! У него, видишь ли, принципы, и мать проела мне плешь — ты должен быть благодарен, ты должен быть благодарен! За что?! За прозябание над чужими текстами, да еще на тарабарском языке?! Я ненавижу этот язык! И тексты ненавижу! Я все это ненавижу!

— Ненавидишь, — повторил Алекс, к которому постепенно возвращалось дыхание и вместе с ним любопытство.

Тогда, пять лет назад, он хотел и боялся увидеть человека, который… погубил его. И вот сейчас этот человек на стуле в его собственной комнате рассказывает, как именно он это сделал.

Судьба. Какая странная судьба.

— Ты сидел в издательстве, ненавидел свою работу, ненавидел всех, а потом появился я со своим романом.

— А потом ты, подонок! Ты прислал на рецензию свою писанину, и ее передали мне как самую бесперспективную! Я прочитал. И показал двум или трем отцовским приятелям из крупных издательств. И все стало ясно. Ух, как я вас всех ненавижу!

За окном метель мела, занавеску забрасывало на сторону, снег летел прямо в комнату. Алекс подставил лицо. Снежинки трогали кожу нежно, почти неосязаемо.

Трогали и погибали.

— Я отобрал у тебя все! Деньги, славу. И, главное, работу! Ты больше никогда ничего не напишешь! Ни-ког-да! Ты стал таким же, как я! Ты не способен написать ни строчки!

— Таким, как ты, я никогда не стану.

— Как я наслаждался! Я смотрел все эти телевизионные репортажи! Я хохотал, когда ты что-то пытался втолковать судье! Весь такой растерянный, бледный, дрожащий! Сопля зеленая!

Тут Стрешнев задумался на секунду.

— Я только не понял, — спросил он доверительно, — почему ты с крыши-то не прыгнул? Ты ж собирался! Ты даже мне писал об этом! Уважаемый господин А. Эн. Седер, я не понимаю, что происходит и как мне дальше жить! Ты никак не должен жить! Ты должен был покончить с собой.

— Ну, я не покончил.

— Дурак. Ты все мне испортил.

— Это точно.

Зазвонил телефон.

Алекс, не сводя со Стрешнева глаз, полез в карман и — первый раз в жизни безошибочно — достал мобильный.

— Алекс, я вспомнила про листок, — задыхаясь, сказала в трубке Маня Поливанова. — Ты в машине меня сбил, а сейчас я вспомнила! У Сашки Стрешнева в кабинете из книжки выпал листок с одной-единственной буквой «С»! И он меня за этот листок чуть не побил! Слышишь, Алекс?

— Слышу.

— Это что-нибудь значит, да?

— Я тебе перезвоню, ладно? — Он вдруг улыбнулся. — Твоя книжка спасла мне жизнь.

— Что?!

— Пока. Я перезвоню.

Он осторожно положил телефон на стол и спросил: