С тобой товарищи
Шрифт:
Когда в калитку громко постучали и за окнами раздался звонкий Катькин голос, Кристина что-то сказала, но он не услышал. А потом пошел все с той же улыбкой. И улыбка эта вдруг напугала Кристину. Уходит!
— Не пущу! — вскрикнула она, сбегая с крыльца. Но Женя уже открыл калитку.
До села Раздольного ехали сначала на катере, потом на трех подводах. Подводы ужасно скрипели немазанными колесами и так лихо скакали по кочкам высохшей грязи, что ребят подбрасывало чуть ли не на полметра.
Вцепившись пальцами и облучок телеги, Женя широко раскрытыми глазами смотрел на желтые цветки лилий вдоль дороги.
Иринка тоже смотрела на лилии и била себя по лицу веткой березы.
Катька визжала, отгоняя оводов такой же, как у Иринки, веткой.
Шурик-Би-Би-Си, с остервенением шлепая по белой Хасановой рубахе, на которую то и дело садились серые, злющие, как их называли деревенские мальчишки, «коровьи мухи», о чем-то врал самозабвенно.
Иринка прислушалась. Шурик рассказывал, как в соседнем селе эти самые оводы сожрали корову.
Иринка махнула веткой, опасливо прикрыла платьем голые, вымазанные репудином ноги, спросила:
— Как сожрали? Совсем?
— До костей! — торжественно рубанул Шурик рукой, другой опять шлепнул по белой Хасановой рубахе.
Иринка жалобно попросила Катьку достать из сумки пузырек с репудином. Мальчишка из Раздольного — крутолобый, с засученными выше колен штанами, сидевший на борту телеги, оглянулся, засмеялся.
— Значит, сожрали? — спросил он, наблюдая, как Иринка льет на ноги, на руки пахучую маслянистую жидкость. — Ерунда все. Что же они, по-твоему, медведи?
— А вот и сожрали! — разгорячась, выкрикнул Шурик-Би-Би-Си. — Пропала ведь корова?
— Ну, пропала, — согласился мальчишка. Солидно покашлял и добавил: — Так она — дура, отбилась от стада, оводы закусали, она и забилась. Навроде бы как в припадке. А корову я эту видел. Ни одного кусочка не откушено. А ты — до костей. Враки все!
Еще раз посмотрел на Иринку, сказал:
— А ты зря льешь. Они потом еще больше грызутся. Надо просто привыкнуть. Покусают, а потом и не страшно. Вроде как иммунитет будет.
Телегу тряхнуло. Она наклонилась набок. Не удержавшись, Катька покатилась к правому борту. Хасан подхватил ее за подол белого платья. Подол затрещал. Не обращая внимания на то, что могут вывалиться, все засмеялись. Катька с огорчением рассматривала свою разорванную юбку.
В Раздольном их накормили свежими огурцами, теплым душистым хлебом с молоком. А потом отправили еще километров за десять на заимку.
Ночевали все вместе в длинном просторном сарае, где на нарах пышной периной лежало свежее духовитое сено. Перед сном долго сидели на улице. Когда молчали, было слышно, как где-то долбит по дереву дятел, призывно-грустно зовет подружку коростель. Дремотно гудели верхушками сосны, медом пах теплый плотный воздух. Ветерок гладил
— Тихо как… Кажется, мы одни в целом свете.
— Д-да, тихо… — произнес Сережа. — А вон на Кубе опять начинается.
— И зачем человеку войны? — опять произнес Шурик.
— Человеку они не нужны, а империалистам необходимы, — отозвался Сережа.
— Если б я была самым главным на земле… — начала было Катька.
— Богом, что ли? — покосился на нее Шурик.
— Пусть даже богом! — не сдалась Катька.
— Ну, и что бы ты сделала? — насмешливо спросил Шурик.
— А вот и сделала бы! Уничтожила бы всех империалистов. От них никакого толку, одни беспокойства.
— А что, Хасан, может война начаться? — спросила Иринка.
— Вряд ли. Они боятся нас. У нас есть такое…
— А что? — с интересом спросил Шурик.
— А то… Военная тайна, — отозвался Хасан. — Но они нас боятся.
Женя, слушая их, подумал, что и правда, почему бог терпит империалистов. Ведь он бы мог запросто их уничтожить.
— А если и в самом деле начнется война? — спросил он неожиданно и вспомнил мать, брата Афанасия. «Война — это и есть, наверно, конец света?»
— Ну и что? — отозвался Хасан и встал, высокий, черноволосый. В просвете между деревьями четко обозначился его горбоносый профиль. — После Отечественной войны в скольких странах капитализм исчез, посчитай-ка. После этой, если она все-таки будет, мы их уничтожим совсем.
Он сказал об этом не по-мальчишески, а как взрослый. «Мы, (как здорово!) мы уничтожим. Какой он сильный, Хасан», — подумал Женя.
— У моего дедушки есть любимая песня, — продолжал Хасан. Он повернулся к ребятам и, взмахивая рукой, начал говорить слова песни. То ли от этих решительных взмахов руки, то ли еще от чего, но Иринке, пока он говорил, казалось, что летяг по полянке не слова, а слитки звонкого и прочного металла. — «Никто не даст нам избавленья: ни бог, ни царь и ни герой. Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой…» Мне тоже нравится эта песня. Самое сильное на земле существо — человек. И человек, конечно, добьется всего, чего захочет — и мира, и коммунизма.
— Хасан! — крикнула Катька, — Стон так, не двигайся… Он! Посмотрите на него! Его сфотографировать сейчас, послать на Кубу… Все подумают, что настоящий барбудос!
Хасан оглянулся на Катьку, смущенно улыбнулся; засмеялся Сережа, сердито что-то пробурчал Шурик-Би-Би-Си, а Иринка подумала, что Хасан действительно чем-то напоминает кубинца, и позавидовала Катьке. Незаметно взглянула на Сережу, перевела взгляд на Женю. Ей тоже захотелось, чтобы кто-нибудь так же понравился ей, как нравится Катьке Хасан, как Хасану нравится рыжая, курносая, задиристо-восторженная Иринкина подружка Катька.