С тобой товарищи

Воронцова Тамара Федоровна

Стукнул в окно воробей. Вытянув шейку, заглянул в комнату. Приподнявшись на локте. Женя потянулся к нему. Но воробей тряхнул головой, сердито распушил перья и опять улетел. Женя тоскливо смотрел в окно.

Истаявшие от жары, плыли в небе прозрачные, как марля, облака.

— Скучно мне, плохо, — глядя на них, прошептал Женя высохшими губами. — Господи, помоги…

Облака плыли и плыли, редкие, невесомые. Пылало солнце. Бесстрастно равнодушно сипла голубизна сухого неба.

Облизнув губы, Женя спустил ноги с кровати, подошел

к бачку с водой, зачерпнув ковшиком, глотнул раз, другой. С ковшика в бачок падали капли; динь-динь! Словно звенит вдалеке крошечный колокольчик. И опять забилось сердце. Ковшик выскользнул из ослабевших пальцев, тяжело плюхнулся в воду. Женя вздрогнул и заметался по дому. Сунулся в темную комнатку, дверь тягуче застонала: «ай-я-й» — как от боли. Рыдающий этот звук вдруг наполнил Женю жутким страхом. Он вскрикнул, зажмурился, бросился к дверям. В сенях с грохотом опрокинул ведро и слепой от ужаса выскочил на крыльцо.

Сухой и жаркий воздух пах полынью. В траве у самого крыльца сидела незнакомая серая кошечка и, выгибаясь, вылизывала розовым языком свою пушистую блестящую спинку. С трудом приходя в себя, Женя позвал ее дрожащим голосом.

— Кис-кис…

Кошечка, прищурившись, посмотрела на него желтыми глазами и, мяукнув, повалилась в траву. Женя присел на ступеньку, стал смотреть, как она кувыркается, захватывая лапками и ртом высокие пыльные травинки. Ее беззаботная игривая резвость, яркое солнце, тихий двор в буйных зарослях полыни — все было понятным, мирным. Женя успокоенно передохнул.

За забором кто-то шел, грузно ступая. И вдруг запел громко, на всю улицу:

Ат-чего, па-ачему Трудно парню ад-на-му.

— У-у, лешак тебя задави, — отозвался на песню женский голос. — Бога ты не боишься…

— Надоела ты мне со своим богом… Я твои иконки в печке пожгу, — отрезал мужчина.

— Господи Иисусе! — воскликнула женщина.

— Твой Иисусе за десять-то лет в углу стоямши высох. Хорошо гореть будет. — Мужчина засмеялся. — А ты у меня, мамаша, хорошая и глупая. Много ль тебе твой бог дал? А я вон сколько заработал. Можешь и платок себе самый наилучший купить, и ботинки со скрипом. Так то. А ты — бог… Я сам себе бог…

Женщина что-то сказала. Мужчина опять засмеялся и снова запел:

Ат-чего, па-чему…

Голоса удалялись.

Женя узнал голос так беззаботно, с усмешкой говоривший о боге. Это Гошка, Кристина называла его не иначе, как греховодником.

— Вся семья как семья. И дед, и бабка, и мать. Живут тихо, чистенько, с богом в душе. А он что делает?! Стенные газеты в доме развешивает. Родных просмеивает. На самого господа бога картинки непотребные рисует. Греховодник. Накажет его господь.

Но никто Гошку не наказывал. Работал он на механическом

заводе. Женя иногда встречал его на улице черномазого, белозубого, веселого. Посвистывая, он всегда шагал посредине мостовой, казалось, узка была ему улица. Кристина как-то послала Женю к Гошкиной матери. Он пошел. Еще за дверью услышал разухабистые звуки гармошки и неуверенно постучался. Открыла Гошкина мать. Перекрестившись, сказала Жене, взглянув на сына через плечо:

— На него не обращай внимания. Час моленный, а он горло дерет.

Гошка во всю ширь развернул мехи, гаркнул на весь дом:

Ат-его, па-чему…

Но тут же смолк и бросил матери:

— Если б и я еще сдуру молиться начал, вы бы все с голоду перемерли. Манная-то, я все гляжу, с неба не сыплется…

Тоненько прикрикнул на него дед. Гошка засмеялся:

— Молись, молись, старая перечница. У бога царствия небесного просишь, у меня жрать. Делец ты, как я погляжу. — И снова, растягивая гармошку, удивленно и насмешливо бросил Жене: — И ты, что ль, туда? Рановато, по-моему, о месте на том свете заботиться, ты еще и на этом его не нашел. — И засмеялся, показывая все свои белые крепкие зубы.

От Гошкиной громкой гармошки Женя никак не мог вспомнить, что ему поручила передать мать. Моргая на него подслеповатыми глазами, Гошкин дед спросил:

— Забыл? — к слезливо добавил: — Из-за этой нехристевой гармошки я в одночасье молитвы забываю. Как запоет!.. — Дед широко перекрестился. — Истинно бес в него вселился. Никакой управы.

С тех пор, встречаясь с Гошкой, Женя с непонятным любопытным волнением смотрел на него. Непутевые его речи путали Женю, но и влекло к нему что-то.

«Я сам себе бог!» — снова явственно раздалось в ушах. Бог, бог, бог… Везде и во всем бог. Он все видит и слышит. Он карает и милует. Отчего же греховодника Гошку он не наказывает, а Женю…

— Что я сделал такое? — поднимая глаза к густо-синему небу, спросил Женя. — Почему меня бьют мальчишки, почему смеются? Почему мне так плохо-плохо?

Снова вдалеке забили барабаны: это отряд возвращался с реки. Неожиданно Жене захотелось туда. Подойти бы, встать с ними рядом, запеть, засмеяться, как тогда в первый свой школьный день. И слова упало сердце. Коротким было Женино счастье. Смех его кончился плохо.

Кошечка беззаботно резвилась в траве. Но Женю уже это не умиляло. «Всем хорошо, — наливаясь тяжелым чувством, подумал он. — Только не мне». И вдруг вскочил на ноги.

— Брысь! — закричал он, багровея от вспыхнувшего в нем с неизведанной силой алого, мстительного чувства. — Брысь!

На калитке звякнуло кольцо. Вошла Кристина, строгая, бледная. Взглянув на сына, спросила без всякого интереса:

— Чего разоряешься?

Под взглядом ее огромных глаз Женя сник. И скова накатила тоска, пустая, мертвая.