С утра до вечера. В чистом поле
Шрифт:
Земля была разрыта. Я брел, увязая в глине, огибая глубокие рвы и ямы — здесь, наверно, прокладывали теплоцентраль или кабели. И я заблудился. Остановившись, я понял, что очутился в другом квартале; так и не нашел дома, где жил Вилюс. Огней убавлялось: было поздно, люди гасили свет.
Я заметался, потом заторопился в сторону огней, не глядя под ноги, и вдруг почувствовал, что падаю в какую-то глубокую яму. Падал я долго, словно в самые недра земли, в глубокую шахту, и страшно обрадовался, когда ударился о мягкий песок. Тряхнуло
По правде говоря, здесь было не особенно плохо. Я отпил из бутылки, растянулся на каких-то досках, нащупал в темноте свою шляпу, положил ее под голову и тут же заснул.
Всю ночь я проспал как убитый. Меня разбудил пронзительный, неприятный смех и удар по голове. Я закоченел, мне хотелось есть. Ныла поясница. На краю ямы стояли двое мальчишек. Лицо одного из них напоминало морду шакала. Он ухмылялся, показывая испорченные зубы.
— Эй, давай-ка обмочим его!
Они снова расхохотались.
Я вскочил, схватил камень и, заорав не своим голосом, запустил в них. Мальчишки мигом спрятались, но вскоре снова появились на краю ямы. Они швыряли в меня мокрыми комьями и громко ржали всякий раз, когда попадали мне в голову или спину. Земля сыпалась за воротник. Я вопил, ругался, угрожал, но они еще пуще веселились, видя мое бессилие. Боже мой, я бы, правда, убил этих ублюдков, если бы мог выбраться из ямы — от бешенства я задыхался. Но в это раннее утро я ничего не мог им сделать; и они это прекрасно знали.
Потом раздались какие-то голоса, и мальчишки исчезли. Я крикнул. У ямы остановился рабочий в брезентовой спецовке. Он с удивлением глядел на меня, словно видел не человека, а огромного жука, ночью высиженного в яме.
— Как вы здесь оказались? — спросил он.
— Упал ночью. Помогите выбраться.
— Сейчас.
Рабочий покачал головой, усмехнулся, снял ремень и спустил конец в яму. Я ухватился за ремень, уперся ногами в стенку ямы, и он вытянул меня на поверхность.
— Ну и вид у вас! Как у трубочиста.
— Это все они, мерзавцы! — сказал я, показывая на мальчишек, которые торопливо убегали.
Шляпа осталась в яме. Я поблагодарил рабочего за помощь, отдал ему бутылку (он не хотел брать) и ушел к реке. Здесь я долго чистился и умывался, пока не понял, что уже могу появиться на людях. Прибравшись, я побежал на поиски автомата: надо было поскорей сообщить жене, что я жив-здоров. Наверно, всю ночь волновалась и не спала, поджидая меня. А может, и не волновалась. Не так уж я ей дорог. Поплакала бы немного и нашла бы себе другого. Но я хотел, чтобы она тревожилась. Очень хотел.
Я просто влетел в телефонную будку, нашарил в кармане монету
— Родная, не сердись, — сказал я. — Потом тебе все объясню.
Ее голос был холоднее льда. Она швырнула трубку.
Я долго стоял в будке, прислонившись спиной к стене; очнулся я, когда какой-то помятый гражданин злобно забарабанил по дверце.
— Спите, что ли? Мне надо в газконтору звонить! Спать можете в другом месте, а здесь не мешайте гражданам пользоваться телефоном!
Выйдя из будки, я взглянул на часы: без пяти девять. Если бегом бежать до автобуса, который штурмует толпа — на работу опоздаю не так уж сильно и, пожалуй, не получу выговора.
ЖАЖДА
За окном насвистывает ветер. На дворе мокро и сыро. Уже стемнело. Но звезд не видать. В сумерках, сквозь нудный туман, подслеповато мигают городские огни. Я часто вспоминаю море, особенно зимой, когда землю сковывает стужа и устилает снег; когда вечера длинны и однообразны; тогда, в ночной тишине, я слышу далекий рокот прибоя, пронесенный ветром над полями и лесами. Я постоянно тоскую по морю…
И сегодня я его вспомнил. Не только море — Беньяминаса тоже. Было лето, жара, я поспешил уехать к морю и поселился в длинном доме; моим хозяином оказался парикмахер.
Я проголодался с дороги и тут же отправился в закусочную. Заглянув в дверь, я понял, что на обед надежды мало: в закусочной было всего несколько столиков, а теперь в нее хлынула толпа экскурсантов. Столики брали штурмом. Шум. Галдеж. Официантка носится в кухню и обратно. Сразу же кончились пиво и лимонад. Кто-то требовал книгу жалоб, кто-то протестовал фальцетом.
Я повернулся и вышел на улицу. Что ж, придется подождать, пока не схлынет пестрая толпа экскурсантов, оставив после себя конфетные обертки и пустые бутылки. Я решил погулять по поселку. И вот тогда ко мне подошел высокий, чуть сгорбленный парень в дешевых, потертых брюках и полосатой тельняшке, которая плотно облегала его могучий торс. Лицо у парня было бронзовое, худое, с двумя глубокими складками около сухого рта, а серые, вылинявшие глаза светились спокойной грустью.
— Прошу прощения, не хотите копченых угрей? — вежливо осведомился он глуховатым баском.
— Угрей?
— Да. Могу достать у рыбаков.
— Я бы купил одного.
— Хорошо. Дайте два рубля. Я сейчас принесу. Угри чудные, домашнего копчения.
— Вы не шутите?
— А чего мне шутить?
Я вручил ему деньги. Он проворно сунул их в карман брюк. Его серые глаза ожили.
— Подождите тут, — сказал он. — Я мигом.
— Только не задерживайтесь.
— Нет, нет… — заверил он. — Минуты две, не дольше.
Парень в тельняшке зашагал по улочке и исчез за поворотом. Шагал он легко, размашисто ставя свои длинные ноги в резиновых рыбацких сапогах.