С утра до вечера. В чистом поле
Шрифт:
А дождь хлестал не переставая. Волосы намокли, плащ промок, и вода сочилась сквозь пиджак и рубашку. Толстый ствол сосны плохо охранял от дождя, ветер швырял капли со всех сторон.
Он пустился бежать по лесу — где-то здесь должны быть дачи, теперь пустые, потому что лето давно кончилось, — все вернулись в город. Из мрака вдруг вынырнули очертания дома. Ни огонька. Окна заколочены. Ни собаки, ни человека. Неуютный дом и неумолчный шелест дождя.
Он потрогал дверь: заперта. Терраса тоже на запоре. Выломать дверь? Слишком рискованно.
Он решил иначе — оторвал доску от окна, разбил стекло и скользнул в дом. В комнате было совершенно темно. Пахло яблоками и влажной пылью. Где-то, конечно, был выключатель.
Чиркнув спичкой, он сразу же увидел то, что искал, и зажег свет. В электрическом свете комната казалась теплой и обманчиво приветливой; мебели почти не было. У стены стояла старая раскладушка, в углу на полу были рассыпаны яблоки.
Его нога за что-то зацепилась. Он вздрогнул и, нагнувшись, увидел на земле сломанную детскую игрушку — голубой жестяной грузовик.
«Слишком ярок свет, — подумал он. — Поищу свечу».
В кухне на полке стояла оловянная кружка с оплывшим огарком. Ему повезло. Вернувшись в комнату, он зажег свечу, выключил свет, снял мокрый плащ и свалился на раскладушку, сжимая руками горячую голову. Так он сидел недолго. Руки принялись нашаривать сигареты в карманах. Пачка была помята.
«Только пять сигарет, — подумал он. — Что будет, когда выкурю последнюю?»
Его мучала мерзкая тошнота, словно он наелся какой-то пакости, которую нельзя ни переварить, ни выблевать. Дрожь иногда проходила, и тогда тело заливала жаркая волна. Его мысли путались. «Что ты сделал?! Что ты сделал?!» — застонал Дарюс, падая на тротуар.
«Он сказал… он сказал… он так сказал. Почему я больше не чувствую к нему ненависти? Почему? Он — гад. Он это заслужил. Мы вместе ходили ловить рыбу. Он был у нее. А может, не был? Может, только пошутил? Нет, был, был, был… А может, не был? Неужели? Проклятый вечер! Он умрет? Родители мои уже знают? Не надо было носить с собой нож. А если Дарюс только дразнил меня, только хотел похвастаться, да, похвастаться, ему же не везло с девушками, не везло… Я не могу, не могу…»
Он заплакал, как ребенок. Слезы текли сквозь трясущиеся пальцы и падали на пыльный пол, словно капли дождя с прохудившейся крыши. Потом он немного успокоился и сидел неподвижно, невидящим взглядом уставившись на догорающую свечу.
Вскоре желтое пламя стало уменьшаться и наконец погасло, словно последняя надежда, которой еще тешится обреченный, знающий, что он на самом деле обречен, отрезан от всего мира, и никто не в силах ему помочь.
Темнота. Гул дождя в лесу. Ветер стучит оторванной доской. Ночь кишит странными звуками, но они не пугают его. Теперь его охватило равнодушие, захотелось смириться, и стало неважно, что ждет его завтра. Вот сон придет, как благословение и спасение.
Растянувшись на раскладушке, он глядел
Встать и зажечь свет. Иначе нельзя. В ярком свете исчезнет удивленное лицо Дарюса, расширенные глаза, застывший в них ужас. «Что ты сделал! Что ты сделал!»
Он встал, зажег свет и стал ходить по комнате Так он метался долго, очень долго — может час, может — два, пока не подкосились ноги, и, выкурив последнюю сигарету, он снова лег навзничь. Руки свесились вниз. Тело стало совсем чужим.
Ему приснился отец Дарюса — старый, страдающий астмой человек. Он собирал в саду яблоки; старик что-то поднял с земли и сказал, обернувшись: «Смотри, что я нашел». И он увидел в стариковских руках фотографию Дарюса, очень темную почти черную, разорванную пополам.
В эту минуту он проснулся. Он вскочил и дрожа подбежал к окну. На дворе стояло серое, туманное утро. В тумане чернели деревья.
«Я должен бежать, — решил он. — Куда? Неважно. Потом придумаю. О, как хочется курить, как хочется курить! У дороги есть магазин. Через полчаса его откроют. Да, мне надо бежать».
Плащ высох за ночь. На гвозде висела кем-то забытая спортивная кепка.
Он нахлобучил кепку на глаза и вылез в окно. Ему казалось, что в этой кепке он будет в безопасности, что никто его не узнает.
За деревьями и кустами заблестел мокрый асфальт. Запахло бензиновой гарью. Через пятнадцать минут откроют магазин. Надо подождать. А потом вскочить в кузов какого-нибудь грузовика, когда шофер остановится у магазина.
Он выжидал, выбрав кратчайшее расстояние между лесом и магазином. Уже девятый час. Хорошо. Вот отперли дверь. Остановился красный мотоцикл и грузовик, едущий за город. Другой такой случай не представится. Больше народу не видно. Идти надо спокойно, чтоб не вызвать подозрений.
— Сигареты, — сказал он, войдя в магазин. — Поторопитесь. Я опаздываю на работу.
— Все торопятся. Подождите, — ответила продавщица, медленно раскладывая товар. — Не слышали, — обратилась она к мужчинам, которые вошли раньше, — вчера у кафе человека зарезали.
— Насмерть? — спросил человек в шлеме мотоциклиста.
— Вроде жив еще, но мало надежды, что выживет. Одна рана очень уж глубокая.
Ноги у него едва не подкосились, спину залил холодный пот.
Он стоял, повернувшись боком к незнакомым покупателям.
На дороге остановился автомобиль. Открылась дверца. Вылез человек в кожаной куртке, вошел в магазин, поздоровался и вдруг, посмотрев на парня в спортивной кепке, крикнул:
— Вот где он!
Человеку в куртке не удалось схватить его за руку; он увернулся, бросился в дверь, застыл на месте, потом прыгнул к заведенному красному мотоциклу, включил сцепление и резко тронул с места.
Все застыли. Обретя дар речи, мотоциклист крикнул:
— Гад! Мотоцикл украл! Надо догнать!
— Кого?