С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Том 2.
Шрифт:
Прислушиваемся.
— Государя императора Николая Александровича… Государыни императрицы Александры Фео-о-доровны… Его императорского высочества…
На Есенине нет лица.
— Вот… вот это здорово! Здесь, в советской Москве, в тысяча девятьсот двадцать пятом году! Господи боже мой! Что ж это такое?
Мы ждем. Когда кончается служба и священник, загасив кадило, выходит за ограду, мы подходим к нему. Есенин вежливо, снимая шляпу:
— Будьте любезны! Вы не можете нам сказать, чья эта могила?
— Амфитеатрова.
В один голос:
— Писателя?
— Нет.
Он поворачивается к нам спиной и медленно уходит. Солнце начинает жарить всерьез.
Мы возвращаемся к нашей первоначальной цели. Ищем порознь, долго и трудно. Наконец я слышу голос Есенина:
— Нашел! Иди сюда!
Он отбирает у меня венок и вместе со своим кладет на могилу. Мы садимся рядом.
Помолчав, он начинает рассказ. Он рассказывает медленно и любовно, прислушиваясь к каждому своему слову и заполняя паузы жестами. Он говорит о девушке, неумной и нехорошей, о человеческой судьбе и о бедном сердце поэта. Когда он кончает рассказ, мы оба встаем и подходим к кресту. И здесь я вижу, что он вдруг смертельно бледнеет.
— Милый! Что с тобой?
Он молча показывает на крест.
«Здесь покоится режиссер…»
Мы сидели на чужой могиле.
— Нет! Ты понимаешь в чем дело? Они продали его могилу! У него нет могилы! У него украли могилу! Сволочи! Сукины дети! Опекуны! Доглядеть не могли? Ну, погоди! Я им покажу! Помяни мое слово!
Он летит в Дом Герцена «показывать». ‹…›
Он второй день бродит из угла в угол и повторяет стихи:
Учитель мой — твой чудотворный гений, И поприще — волшебный твой язык. И пред твоими слабыми сынами Еще порой гордиться я могу, Что сей язык, завещанный веками, Любовней и ревнивей берегу…— А? Каково? Пред твоими слабыми сынами! Ведь это он про нас! Ей-богу, про нас! И про меня! Не пиши на диалекте, сукин сын! Пиши правильно! Если бы ты знал, до чего мне надоело быть крестьянским поэтом! Зачем? Я просто — поэт, и дело с концом! Верно?
Вечер.
Мы стоим на Москве-реке возле храма Христа-спасителя.
Ласточка с писком метнулась мимо нас и задела его крылом за щеку.
Он вытер ладонью щеку и улыбнулся.
— Смотри, кацо: смерть — поверье такое есть, — а какая нежная!
— Вот что! Ты уехать хочешь? Уезжай! Теперь не держу. Хотел я, чтобы ты у меня на свадьбе был, да теперь передумал. Запомни только: если я тебя позову, значит, надо ехать. По пустякам тревожить не стану. И еще запомни: работай, как сукин сын! До последнего издыхания работай! Добра желаю! Ну, прощай! Да! Вот еще: постарайся не жениться! Даже если очень захочется, все равно не женись! Понял?
26. VII-25.
Открытое письмо от Софьи Андреевны Толстой.
Ростов
Приписка Есенина:
Милый Вова, Здорово. У меня — не плохая «Жись», Но если ты не женился, То не женись.Сергей.
Сентябрь.
Узнаю: Есенин разбил, сбросив с балкона, коненковскии бюст 22.
Ноябрь.
Захожу как-то в Союз писателей на Фонтанке. Кто-то сообщает:
— Есенин в Питере. Ищет вас. Потерял адрес.
По привычке иду на Гагаринскую.
Он действительно был, искал, не нашел, уехал.
Декабрь, 7-е.
Телеграф: «Немедленно найди две-три комнаты. 20 числах переезжаю жить Ленинград. Телеграфируй. Есенин».
С утра мне пришлось уйти из дому.
Вернувшись, я застал комнату в некотором разгроме: сдвинут стол, на полу рядком три чемодана, на чемоданах записка:
«Поехал в ресторан Михайлова, что ли, или Федорова? Жду тебя там. Сергей».
Выхожу.
У подъезда меня поджидает извозчик.
— Федоров заперт был, так они приказали везти себя в «Англетер». Там у них не то приятель живет, не то родственник.
Родственником оказался Г. Ф. Устинов, приятель Есенина, живший в сто тридцатом номере гостиницы.
Есенина я застал уже в «его собственном» номере в обществе Елизаветы Алексеевны Устиновой и жены Григория Колобова, тоже приятеля Есенина по дозаграничному периоду.
Сидели не долго.
Я поехал домой, Есенин с Устиновой — по магазинам (предпраздничные покупки).
Перед уходом пробовал уговорить Есенина прожить праздники у меня на Бассейной.
Ответ был следующий:
— Видишь ли… Мне бы очень хотелось, чтобы эти дни мы провели все вместе. Мы с Жоржем (Устинов) ведь очень старые друзья, а вытаскивать его с женой каждый день на Бассейную, пожалуй, будет трудновато. Кроме того, здесь просторнее.
Вторично собрались часа в четыре дня. В комнате я застал, кроме упомянутых, самого Устинова и Ушакова (журналист, проживавший тут же, в «Англетере»). Несколько позже пришел Колобов. Дворник успел к тому времени перевезти вещи Есенина сюда же. К девяти мы остались одни.
Часов до одиннадцати Есенин говорил о том, что по возрасту ему пора редактировать журнал, как Некрасову, о том, что он не понимает и не хочет понимать Анатоля Франса, и о том, что он не любит писем Пушкина.
— Понимаешь? Это литература! Это можно читать так же, как читаешь стихи. Порок Пушкина в том, что он писал письма с черновиками. Он был больше профессионалом, чем мы.
Говорили о Ходасевиче.
Из двух стихотворений — «Звезды» и «Баллада» — Есенин предпочел первое.
— Вот дьявол! Он мое слово украл! Ты понимаешь, я всю жизнь искал этого слова, а он нашел.