Сад Поммера

Траат Матс

— Старинная мудрость вернее всего, — говорит старый Кообакене. — А кто считает ее глупостью, отказывается от своих предков… А твоя корова, небось, у быка не побывала, где уж тебе было надоить от яловой-то…

Андрес Поссул весь так и сияет.

Разговор то и дело уходит в сторону. Трудно держать волостных мужей в колее и направлять в одну сторону. Они редко встречаются друг с другом, и когда приходят на сход, разговоров между ними множество.

Наконец все же решают строить кирпичный дом, на новый манер, современный. Маленькая и бедная волость не в силах бороться с прелью, это еще разорительнее, чем тяжба с двумя предыдущими волостными старшинами.

Против прели не поможет ни одна закорючка в законе, ни даже стряпчий в Риге, которому они платят из кассы волости, чтобы он вел их дела в окружном суде, потому как сами они не знают языка. Да и что может поделать простодушный хуторянин в губернском городе, где все делопроизводство ведется через трех-четырех переводчиков, которые говорят в суде, что только захотят. А до того, что и сам закон иногда может быть гнильцой, что съедает и самое сильное дерево, до этого они еще не дошли.

Та же история с домом для школы, волость выстроит ее на свои деньги, а чему в ней будут учить, на это ее власть не простирается. Новая оболочка, старое ядро. Все еще много Библии и катехизиса, это главное, затем арифметика и русский язык, немного правописания на родном языке.

Обязанность волостного старшины — позаботиться о кирпиче, подвезти его; ему советуют устроить для этого толоку. Он же должен подыскать и каменных дел мастера, заплатить ему и начать стройку.

— К осени, к началу занятий, волость должна нанять временное помещение, — поглаживая бороду, говорит Поммер. — Тогда сможем продолжать…

XI

Поммер сидит на приступке амбара, в зубах у него потухшая трубка. Поодаль, над трактиром, висят низкие злые облака, ромашка во дворе мокрая от прошедшего рано утром дождя. Там и сям поблескивают лужи, куры высоко задирают ноги и осторожно ставят их, ступая по траве.

В такую погоду на сенокосе делать нечего.

Сегодня Поммер намерен помастерить по дому, починить-подправить жилье. В бане надо бы соорудить плиту; долго Кристине готовить еду на пожарище! В хорошую погоду, правда, неплохо и там, зато в дождь вся плита шипит, каплет прямо в сковородку. Так продолжаться дольше не может, нет.

Он засовывает трубку в карман и идет на пожарище. Одна труба повалилась. Остались кирпичи, они сгодятся для новой плиты. Пешней, которой он пробивал зимой лунку в замерзшем ручье, когда в колодце не было воды, Поммер раскалывает дымоход, как будто остатки печи тоже покрылись слоем льда. Как будто пожар — это тоже ледниковый период.

Кладка крепка и плотна, сработана на совесть в стародавние времена. В поте лица своего Поммер крушит и выколупывает кирпичи, выбирает их и очищает от сажи и глины. Складывает на траву в штабель. К обеду вырастает большая куча. Он приводит с отавы лошадь, запрягает в телегу и везет кирпичи к бане.

Учитель строит новый очаг. Словно белка из хрестоматии Якобсона, прилежно готовится он к зиме.

Остается ли ему что-то другое?

Да, остается, но это не сообразуется с его деятельной натурой.

Там, на холме, под облаками, лепится трактир, дом покорности и отречения, где можно было бы избавиться от трудов и найти утешенье в жалобах, что судьба немилосердна к тебе, что бог покинул тебя.

Но нет, он не станет на этот путь, он, напротив, возрастит с бережью и умом масло в своем светильнике и преумножит струи воды в своей амфоре. Сатана не возымеет над ним власти, пусть и не надеется. Он долго раздумывает, прежде чем ставит очередной кирпич в кладку; складывая основание печи, Поммер вспоминает хорал:

Душу

просвети, свет могучий, без тебя я стою как во тьме…

При этом он думает о зиме и старости. Зима ведь тоже — старость, когда коченеют деревья и птицы, убывают силы. Только огонь — верный друг и утешитель, поэтому так приятно, укладывая в очаг первые кирпичи, думать об огне, о свете и тепле. Хотя и ничто не долговечно, Поммеру еще жить и жить, впереди еще много дней, когда будет всходить солнце, зеленеть трава, дуть ветер. И какой-нибудь смущенный мальчуган будет старательно выписывать грифелем на своей маленькой доске букву, какую вывел ему учитель.

Это его свет, дверь в мир, которую он оставит после себя открытой.

И жизнь порой трогает его до глубины души — как слово проповеди, как первый цветок на вишне, как звуки скрипки.

Все это — одно и то же.

Поммер оглядывает худую, долговязую фигуру сына. Примерно таким же был смолоду и сам он, но его движения были более свободны, грубоваты и сильны. О многом хотел бы он поговорить с сыном, но втайне побаивается этого стоящего на свету, в дверном пролете, молодого человека, который все же плоть от плоти его, кровь от крови его.

И не сам ли он тот иудейский мудрец, что заскоруз и закоснел, в то время как Карл будто молодой Иисус, который однажды возьмет в храме при стечении народа книгу пророка Исайи и возвестит если и не саму истину, то по крайней мере свои стремления к справедливости. Хотя сейчас-то сын стоит перед порогом бани и топчет глину для плиты.

Его, Поммера, скоро подрежут под корень, старый суйслепп предсказал ему это еще весной, и он станет прахом, быть может, даже глиной, которая годится разве что скреплять кирпичи очага. Но прежде он хотел бы поговорить с сыном, хотя чем больше он об этом думает, тем невозможнее это кажется. Чуть ли не с болью чувствует Поммер, что слова удаляются от него, те же отдельные, что остаются при нем, слишком назидательны, пусты, бессодержательны, чтобы ради них начинать разговор. Глубочайшая суть жизни, вернее догадка о ней, остается в нем навечно нераскрытой, невысказанной и необъясненной — как бы чудесная весть в железном шкафу, к которому нет ключа.

И остаются только те слова, какие один учитель говорит другому, старший младшему, вот и все. В них есть свое зерно, но замочная скважина заржавела, и в этом виновата не только педагогика.

Звук, который лился из темно-желтой скрипки в его ухо много лет, всю жизнь, — хочет стать словом. Сегодня, в дождливый день, в тот самый час, когда он складывает очаг.

И не может, и нет никакой надежды. Каждое столетие в муках умирает в самом себе.

Но не все еще пропало.

Карл оставляет толкушку стоймя в корыте с глиной и выпрямляется. Ему не дает покоя мысль о народе… Народ должен быть одной дружной семьей. Сначала эстонский народ, затем все другие, весь мир.

Точно так же, как здесь, он мог бы стоять и где-нибудь на поле, на перекрестке дорог или в березняке, стоять и думать так же.

Или — на рынке?

У Марии на кухне, в городе? Или в полицейском участке?

Карл Поммер умилен жизнью, в нем клокочет радость бытия. Скучные верноподданнические наставления учителей еще не притупили его и не состарили его душу, он хочет быть пахарем на ниве просвещения. Хотя ему, как и его отцу, с первого же школьного дня и придется запретить разговоры на родном языке, он хочет пробуждать детские души, пусть на чужом языке.