Сад Поммера

Траат Матс

— Может быть, ты, Яан, все же… — пытается Кристина смягчить сердце мужа.

— Женитьба — это не из-за коровы торговаться!

Анна глотает слезы, ее красивое нежное лицо невольно кривится. Ее счастье растоптано, любовь поставлена под вопрос. Теперь только и остается, что топиться или лезть в петлю. Она ненавидит отца, этого бездушного, на ее взгляд, человека, сделанного будто из куска льда и непреклонно засовывающего в карман трубку — по ту сторону стола.

Как цветок-ноготок цвела она в этой тяжкой, среди бед

и маяты, жизни, пока не нашла Видрика и поняла, что этот несмолкаемый, как в пчелином гнезде, гул в душе — не что иное, как желание любить.

Знает ли отец, что такое любовь?

Нет, пожалуй, не знает, он ратует за справедливость и порядок, но пусть он скажет, совместимы ли с любовью эти две вещи?

Анна вытирает слезы платком, который вышила сама. Им с Видриком придется, видно, бежать далеко, в чужие края, где их никто не знает. Переселиться в Россию, далеко-далеко, свить свое гнездо в первозданной глуши: ведь в Германию податься нельзя, хотя там кирпичные дома, — именно такой дом мечтает выстроить Видрик.

— Заночуете здесь? — спрашивает Поммер таким тоном, будто ничего особенного не произошло.

Анна отрицательно поводит головой. Здесь?! Ни за что на свете! Если бы еще отец принял сватовство, дело другое… Нет, нет… Анна вытирает лицо, она похожа на школьницу из Яагусилла, которой дали встрепку, на одну из тех, которых она сама помогала отцу воспитывать.

Господин Кульпсон ничего не говорит — он уже получил свою порцию розог, — сопя надевает пальто и котелок.

— Если хотите, я запрягу лошадь и отвезу вас на станцию к вечернему поезду, — говорит Поммер.

— О нет, мы пойдем лучше пешком, вечер погожий, подышим свежим воздухом, — отвечает дочь.

— Всего хорошего, милостивая сударыня, — кланяется Кристине Кульпсон.

Они уходят.

И дети, которые смотрят им вслед из сарая, удивлены, почему их красивая тетя и ее еще более красивый жених так опечалены после питья кофе.

XIII

Снопы ярового сушатся на вешалах, рожь — в риге.

Поммер рубит на краю пастбища мокрые от дождя, осыпающиеся каплями ольхи. Они понадобятся для печи в риге, сырые ольхи, правда, не бог весть какое топливо, но где найти лучшее.

Все небо в тучах, нудный косой дождь сечет и деревья и самого учителя. Поммер, расправив плечи, подходит к следующему дереву и вгоняет лезвие топора в мягкий ствол. Сверху ему за шиворот сыплются крупные капли.

Мысли учителя сегодня столь же безотрадны и тягостны, как и погода. Забота и горечь давно уже закрались ему в душу, еще в хорошую погоду, сейчас они лишь сгустились и стали будничными. Поммер вдруг чувствует, что все пошло прахом, ничто не дало плодов, все суета сует, всяческая суета и томление духа.

Была школа, но она сгорела, дождь мочит золу и вымывает головни. Волость устроила толоку, привезли

груду кирпичей, наняли строителей; но где они сейчас? Начатые стены стоят, красные, посреди двора, ящики с известкой валяются под дождем, а строителей нет уж сколько дней. Когда еще выстроят дом, если и впредь все пойдет так?

Школа для волости вообще как бельмо в глазу, лучше бы ее и не было. Учитель сам как прокаженный, волостные мужи избегают его; выборных раздражают его вечные требования.

Он требует вести нравственную жизнь.

Требует внимания.

И требует денег.

Ветер крутит и швыряет в лицо дождевые струи, вытряхивает из ольх целые потоки. Поммер проводит по лицу тыльной стороной ладони.

Горечь хуже, чем дождь, ее ничем не сотрешь с души.

Не был ли то Саул, который изрек перед своим народом после сражения с филистимлянами: «Сосчитайте своих и оглядитесь, кто ушел от нас!»

Кто ушел от него?

Дочери и сын.

Анна — та ушла отсюда с болью и злобой в сердце, и это плохо, потому что человек, обезумевший от боли и злобы, не станет верным другом. А не по другу ли тосковал Поммер, не его ли искал и пытался воспитать?

Друга и опору.

И еще — что вышло из детей, из тех, кого он так прилежно и заботливо готовил к жизни? Вышли ли из них ученые мужи, пастыри душ, инженеры, ливингстоны? Только двое из них пошли дальше приходской школы, да и те — его собственные дети. Все крестьяне — землевладельцы и арендаторы, не говоря уж о батраках, — жалуются, что нет сил учить-кормить детей дальше… Но разве он, Поммер, вырос на кисельных берегах и молочных реках?!

Кем стали его воспитанники?

Пьяницами?

К сожалению, да.

Есть и порядочные люди, но они — увы — не задают тона.

Есть еще волостной старшина Краавмейстер.

Кто ушел от тебя, в стан супротивников твоих, и там обнажил свой меч и поднял его противу тебя?

Все те, кто, отведав огненного зелья, стремится в воображаемый мир сумерек и остервенения.

И тот крестьянский парень, который в прошлом году в вальпургиев день саданул человека ногой прямо в сердце и которого присудили к пожизненной каторге в Сибирь.

Ни один из тех, кто ушел в жизнь из твоей классной комнаты, не воспринял сказанных тобою слов, твои семена упали на каменистую почву, на твердую скалу. «А что, если и сами семена негодные? — вдруг спрашивает себя Поммер. — Что, если семена хилые, бессильные, невсхожие?»

Горячая волна пробегает у него по спине, его охватывает отчаяние.

Если его учение ложное? Если все, что он делал, фальшь, — что тогда?

Тогда хорошо, что школа сгорела и со строительством заминка? Если у него нет друга, Ионафана, оруженосца, то все это ничего не стоит. С одной только справедливостью далеко не пойдешь, справедливость сама по себе слабое оружие. Решают сила и воля…